Третьего не дано? - Елманов Валерий Иванович
— Чай, он род-то свой ведет от самого Рюрика, — журчал боярин. — И равноапостольный князь Володимир Красное Солнышко, и Володимир Мономах, и Всеволод Большое Гнездо — все они его пращуры. Да и опосля праотцы именитейшие. Михаил Святой, что в Твери княжил, мученическую смерть на Орде от басурман приял, Михайло Ляксандрыч ишшо с Димитрием Донским за великое княжение тягался…
Я перебил, не дослушав, иначе список грозил растянуться до бесконечности. Но впрямую не отказывал — зачем мне лишний враг, да еще такой могущественный.
— Ты уж прости, Семен Никитич, но тут у тебя промашка вышла. Пообещать, что словцо за твоего князя замолвлю, могу, но только если о нем зайдет речь, а это навряд ли.
Впрочем, насчет навряд ли я поделикатничал — вообще никогда. Зная, что я в отечествах и родах вовсе ничего не смыслю, царь со мной о таких назначениях никогда не разговаривал.
Потому я и пообещал Семену Никитичу, иначе он бы даже этого от меня не добился.
Но все равно он воспринял эти слова как отказ.
— Не хошь, стало быть, подсобить? — поскучнел «аптекарь».
— Хочу, но не могу, — развел руками я.
— Ишь какой! — возмутился он. — Я-ста, хошь и тяжко, ан хлопочу за тебя, дабы кой-какие твои непотребные делишки наружу не просочились да вонь от них до нашего государя не дошла. Мыслишь, то, что ты о прошлую зиму у Оладьина учинил, забыто? Опять же про ключницу твою по Москве слушок идет скверный… — Многозначительная пауза, и пытливо буравящий меня взгляд — дрогну или как?
Знает, куда целиться, гад. Марья Петровна и впрямь одно из моих наиболее уязвимых мест.
Есть еще одно — мое истинное происхождение, но, скорее всего, у «аптекаря» и мысли не было, что человек может дойти до такой наглости, как самовольное присвоение княжеского титула.
Хотя я не удивился бы, узнав, что боярин на всякий случай послал своего человечка в Италию или Шотландию.
Правда, там ему ловить все равно нечего. Давнее знакомство царя с моим «отцом» плюс мое разительное внешнее сходство с княж-фрязином Константином Юрьевичем — непрошибаемая многометровая броня из стали и бетона. Одолеть ее у Семена Никитича никогда не получится.
Зато травница…
Оно ведь неважно, что это моя ключница. При желании можно подать дело так, что я вроде как и сам не знал, какие подлые замыслы гнездились в ее черной душе, вознамерившейся покуситься на священную особу…
Ну и все в том же духе.
— И чем она тебе не угодила? — осведомился я, не подавая виду, что слегка испугался за Марью Петровну.
— Дак ведь ты и сам ведаешь — зелья всякие варит, травки с корешками готовит… Ох, не любит таковского государь. Не боисся, что до него слушок об ей дойдет, ась? А уж от него, лапушка, до мысли, что ты и его оным зельем опоить успел, даже не шаг — шажок один. Вот и призадумайся.
— А чего думать? — пожал плечами я. — И так все ясно и понятно. Сказал ведь, не отказываю я тебе. Если будет такой разговор, то непременно замолвлю словечко.
— А ты не дожидайся, — посоветовал он. — Будет или нет, бог весть. Сам его зачни. Мол, было видение мне… Ну а дале не мне тебя учить.
— Лгать царю — грех, — поучительно заметил я, недоумевая, когда и зачем Годунов сказал ему про мои видения.
— Ну-ну… — протянул он. — Это ты ныне со мной так-то, потому как в силе. Токмо сила имеет обыкновение кончаться. И как тогда дале жить станешь, лапушка? Или на Федора Борисовича надежа? Так то ты напрасно. Млад он еще летами да в делах государевых худо смыслит, потому все одно — из наших дланей все брать станет да нашими очами на людишек взирати, ну и на тебя тож. Ключница — оно лишь поначалу, а опосля… Вот об чем помысли.
— Помыслю, — пообещал я и сразу поправил его: — Только ты ошибся. После ключницы будет… Телятевский. — Пояснив: — Если в мое колесо кто-то пытается вставить палку, я беру железный лом и иду к его колесу…
Кстати, я сразу после того разговора поинтересовался у царевича о причине столь горячей любви «аптекаря» к некоему князю. Оказалось до банальности просто — Телятевский был его зятем, вот и радел боярин за родственничка.
— Семен Никитич жаждет всех дочерей за именитейших выдать, — пояснил тогда Федор. — Ныне, по слухам, об меньшой своей с боярином Василием Васильевичем Голицыным уговаривается, чтоб с его Никиткой обручить.
После этого я удвоил осторожность в общении с «царевым ухом», который несколько раз интересовался, не передумал ли я, но потом махнул на меня рукой.
Точнее, это я так подумал, а он, оказывается, затаился до поры и теперь решил, что она наконец-то настала.
Ну и дурак же! В такое время и такими вещами заниматься — совсем без головы надо быть…
— Дело-то прошлое. Все давно быльем поросло, — миролюбиво заметил я, натужно улыбаясь. — Нынче мы с тобой, боярин, в одной лодке сидим, потому о другом думать надо.
— Можа, и в одной, — согласился он. — Да места в ней для нас с тобой разные. А что до прошлого, тоже верно. К тому же и решенное, яко потребно, ибо господь правду зрит, так что ныне князь Телятевский в первых воеводах Передового полка.
«Это что же получается? — тут же быстро сообразил я, начавший к тому времени неплохо разбираться в иерархии воевод. — Выходит, Петр Басманов, который вторым воеводой в Большом полку, поставлен на две ступени ниже [122] его зятя? Тогда понятно, почему он в предатели подался. Ну и козел же ты, старче».
Раскрыл было рот, чтобы предупредить о последствиях, но тут же передумал — бесполезно. Да и поезд давным-давно ушел.
Однако, не удержавшись, заметил:
— А если Петр Федорович не одобрит такого назначения?
— А кто он такой, чтоб одобрять?! — возмутился «аптекарь». — Батюшка-то его, всем известно, содомским грехом Иоанну Васильевичу прислуживал, а коль с родом Телятевских сравнить, и вовсе небо и земля.
«Только у нынешнего Басманова в заднице больше мозгов, чем у твоего зятька в голове», — мрачно подумал я.
Господи, из-за какой же ерунды может начать сыпаться держава! Всего-навсего неправильное назначение своего родственничка и ответная кровная обида на «потерьку отечества»! С ума можно сойти!
И как теперь все это выправить?!
Хотя о чем это я — вначале надо вылезти отсюда, так что поделикатнее, парень, поделикатнее…
— Про рода спорить не берусь, тут тебе виднее, — примирительно заметил я. — Лучше скажи, долго ли мне тут вытанцовывать перед тобой?
— Не ценит народец доброту мою, ой не ценит, — закручинился «аптекарь». — Допрежь того яко ворчать, оценил бы лучше всю ласку, с коей я к тебе подошел. В сей келейной пыточной токмо наиважнейшие особы пребывают, да и то лишь поначалу, чтоб сравнили с тем, что их далее ожидает.
— Оценил, — вздохнул я.
— Вот и славно, — пуще прежнего заулыбался Семен Никитич. — К тому ж занята покамест моя главная горенка, уж больно народец ныне разговорчив стал, так что не взыщи, обождать придется. Одначе коль мы с тобой тута не уговоримся, то я для дорогого гостя враз повелю ее освободить — негоже иноземному князю дожидаться очереди.
А это уже угроза.
Только вот о чем ты со мной договориться хочешь — не пойму. Зятька своего ты уже пристроил, да и сам в таком положении, что обращаться ни к кому не надо, даже если понадобится будущего родственничка, Никитку Голицына, несмотря на юность, в бояре воспроизвести.
Так о чем?
А «аптекарь» меж тем продолжал ворковать:
— Вишь, заместо дыбы попросту подвесили тебя, да и все. Эвон, даже и сапог не сняли, чтоб ты на земляном полу, упаси бог, не застудился. Опять же и с кнутом я не тороплю, авось и без него мне все тайны обскажешь.
— За любовь страстную спасибо, конечно, только ошибся ты, боярин, нет у меня никаких тайн, — поправил я его. — А что до пребывания в лагере самозванца, то я и не собирался ничего утаивать, так что давай-ка спусти меня на землю, да и потолкуем.
— Ой ли? — хитро прищурился Семен Никитич и ободрил: — Да ты не думай, заглавное все мы и без тебя прознали, так что тебе и обсказывать особливо ничего не надобно. Вон он, — кивнул «аптекарь» в сторону Васюка, — все нам давно поведал, а тебе лишь так, подтвердить кой-что да про злые умыслы поведать, с коими ты в Москву ныне пробрался.
