Поднимите мне веки - Елманов Валерий Иванович
Голос был знакомым. Обернулся – так и есть, Багульник. И как он только ухитрился не просто почуять мое приближение, но и успеть выскочить за ворота?!
Впрочем, чутье у него всегда было отменным. Именно за него я и поставил бродячего спецназовца наблюдателем не куда-нибудь, а в Кремль, для конспирации назначив своим дворским.
– Некогда, – суховато бросил я, но, чуть помедлив, остановился и повернул коня к парню. Он-то ни в чем передо мной не виноват, так что смягчил тон, улыбнувшись и пояснив свою торопливость: – Дел очень много, вот и получается, что хлопоты твои напрасны.
– До вечера отложить? – уточнил Багульник.
– Едва ли, – поправил я его, вспомнив, что уже договорился с Хворостининым о ночлеге. – Может, как-нибудь на днях, если успею управиться, а коли нет – не обессудь. Лучше сам ближе к вечеру загляни ныне… – И, не договорив, кивнул, указывая назад, в сторону Знаменских ворот.
Уточнять ни к чему – парень и без того прекрасно знает, где наша явочная квартира, так что орать об этом на всю улицу не стоит.
Я еще не знал, что все выйдет совершенно иначе и добраться до Малой Бронной мне в этот вечер не суждено.
Мы с Микеланджело даже не заглянули на кружечный двор, не дойдя до него буквально полметра. Кони уже были привязаны к имеющейся подле двора коновязи, и мы двинулись к нему, как тут у самой двери меня остановила… вонь.
Я вообще-то человек не брезгливый – армия отучает от многих вредных привычек, в том числе и от этой, а если что-то и осталось, то за полтора года пребывания в семнадцатом веке и эти остатки давно улетучились, испарились, исчезли.
Но это я так предполагал.
Оказывается, не до конца, потому что, когда дверь распахнулась и на меня повеяло ароматами кружечной избы, все съеденное и выпитое у Хворостинина сразу же запросилось наружу, ибо палитра разнообразных ароматов была раз в десять сильнее того, что близ выгребной ямы, и примерно такой же по степени противности.
К тому же преобладающей в этой гамме была какая-то сладковатая тухлятина. Полное ощущение, что несостоятельных алкашей убивают, а трупы в назидание прочим оставляют на всеобщее обозрение недельки эдак на две, и сейчас там за дверью скопилось не менее пяти-шести несвежих покойников.
Вынырнувший из-за двери бродяга, голый по пояс и даже без нательного креста, поглядел на меня мутными глазами, осоловело икнул и невозмутимо подался прочь, используя для передвижения все четыре конечности – встать на ноги он даже не пытался.
Словом, после всего этого заходить внутрь мне расхотелось вовсе.
Даже ненадолго.
И вообще, за каким чертом мне понадобились эти гнусные забегаловки, напрочь лишенные вентиляции?! Гораздо проще накачать итальянца прямо тут, на свежем воздухе, благо, что фляга у него с собой имелась, да и у меня тоже – спасибо заботливому Ивану, снабдил на дорожку.
Не откладывая в долгий ящик, я подкинул Микеланджело идею устроить молодецкую забаву – кто быстрее осушит свою флягу до дна. Караваджо нахмурился, прикидывая, но затем его лицо просияло, и он, пьяно улыбаясь, согласно кивнул и даже предложил поспорить на два золотых флорина.
Я знал, почему он улыбнулся. По всей вероятности, он вспомнил, что его фляга, в отличие от моей, уже полупуста, поэтому, имея такое преимущество, он был уверен в своей победе.
Я тоже был уверен в том, что Микеле успеет раньше, поскольку пить не собирался вообще, и, пока живописец добросовестно и торопливо тянул медовуху, я только имитировал этот процесс, поднеся свою посудину ко рту, но заткнув горлышко языком.
– Мой верх! – тяжело дыша, еле выговорил Микеланджело и в качестве доказательства перевернул свою флягу вверх дном, с легкой грустью разглядывая последние несколько капель, которые сиротливо плюхнулись на бревенчатую мостовую, наглядно подтвердив факт моего проигрыша.
Оставалось вздохнуть, грустно развести руками и признать, что с меня причитается.
Тихонько отдав распоряжение Дубцу, чтоб приставил человека для контроля за художником, дабы поддержать, когда ему откажут ноги, я облегченно вздохнул и, досадливо отмахнувшись от подведенного мне коня – до дома купца от силы полсотни метров, – предложил Микеланджело пройтись пешочком, уверенный, что он ни за что не дойдет.
Однако не дошел никто.
Всего через несколько метров пришлось притормозить. Причиной остановки была совсем юная девушка, которая неожиданно вынырнула откуда-то из-за угла буквально в объятия к живописцу, шедшему впереди всех.
Пьяный итальянец вытаращился на нее, соображая, что к чему, затем радостно улыбнулся, но обнять девушку не успел – она тут же рванулась прочь и испуганно уставилась на него, а потом на меня.
Вид у нее был тот еще. Платок съехал на затылок, левый рукав белой рубахи разорван, лямка сарафана приспущена с плеча, по щекам градом слезы.
– Да господи, и там ляхи и тут… – простонала она. – Куды же мне бечь-то?! – И бросилась было обратно, но почти сразу остановилась – из-за все того же угла вынырнула погоня.
Возглавлял ее шляхтич Липский, который мне хорошо запомнился еще по Путивлю. Будучи не столь внушительных габаритов, как пан Станислав Свинка, – скорее уж напротив, он держался в тени, но кто его кумир, догадаться было несложно. Липский всегда глядел на пана Станислава открыв рот, первым угодливо хохотал над его дурно припахивающими шуточками, да и сам старался вести себя соответственно.
Правда, после того как Свинка вызвал меня на поединок и был на нем бесславно убит спустя всего несколько секунд, Липский поутих, но солдафонских шуток пана Станислава не забыл и ныне явно собирался претворить одну из них, касающуюся московских баб, в жизнь.
Был поляк расхристанным, из-под расстегнутого куцего кафтана виднелся ворот грязной рубахи, вдобавок чем-то изрядно заляпанный. Судя по раскрасневшейся роже, на грудь, перед тем как перейти к молодецким шляхетским забавам, он принял изрядно.
– А-а-а, вот ты где! – весело заорал Липский и небрежно махнул в нашу сторону рукой, очевидно принимая с пьяных глаз Микеланджело и прочих за своих коллег-ландскнехтов. – Дзенькую, панове, но далее я уж и сам как-нибудь. Ну что рожу-то воротишь, будто паненка какая, – начал он подступать к девке.
Та испуганно прижалась к деревянному тыну и еще раз огляделась в надежде позвать кого-нибудь на помощь, но тщетно. Столица еще спала или только-только пробуждалась от сладкой послеполуденной дремы, так что на улице, кроме нас, не было ни души.
Меж тем следом за Липским из-за угла вынырнули шесть или семь его разудалых напарников. Выглядели они схоже, разве что не были столь расхлябаны, зато точно так же пьяны и, едва появившись, принялись дружно подбадривать своего товарища.
Впрочем, тот особо в этом и не нуждался, поскольку незамедлительно перешел к решительным действиям, попытавшись задрать девушке подол сарафана, а когда та вцепилась в его руку и, очевидно, поцарапала ее, взревев, наотмашь хлестанул ее другой рукой по лицу.
Второго удара не последовало – я на замахе перехватил руку Липского за запястье и сурово предупредил:
– Не трожь! И извинись!
Вообще-то надо было бить сразу, но уж очень миролюбивое настроение было у меня в тот момент и затевать свару ужасно не хотелось. К тому же я был уверен, что Липский, стоит ему меня вспомнить, немедленно извинится, памятуя, что я учинил с его кумиром Свинкой в Путивле.
Но тут подоспел Микеланджело.
– Ты… синьорину… по лицу?! – возмущенно заорал он и недолго думая заехал ему в рожу.
Бил художник старательно, от души, но удар получился слабенький, все-таки Караваджо был изрядно пьян, так что худощавый Липский только отшатнулся.
Шляхтич бы вовсе не упал, но поскользнулся на бревенчатой мостовой, а пока пытался сохранить равновесие, то, шатаясь, отвалил на пару метров, но все-таки рухнул, приземлившись на задницу.
Его сотоварищи моментально стихли и принялись озадаченно таращиться на происходящее, не понимая, что за дела. Ну да. Правильно врачи говорят, что алкоголь изрядно тормозит реакцию.
