Поднимите мне веки - Елманов Валерий Иванович
Учитывая, что точно такой же златотканой узорчатой материей был обит весь возок, стык заметить можно было лишь при детальном осмотре, но уж такого я допускать не собирался.
Пребывание внутри тайника особо комфортабельным не назовешь – и темно, да и тесновато, особенно учитывая пышные формы будущих путешественниц, но с сиденьем Лузгач постарался на славу, сделав его максимально мягким и даже устроив там приспособления для рук, чтоб было за что держаться на ухабах.
Разумеется, мастер поинтересовался, для чего оно все, после чего предупрежденный мною Дубец, помогавший ему, воровато оглядевшись по сторонам, по секрету пояснил, что князь Мак-Альпин собирается провозить в нем особо дорогие товары, укрывая их от налоговых сборов, но тут же заставил поклясться, что Лузгач эту тайну никому, никогда и ни за что не разболтает.
Не прошло и часу по окончании традиционной послеобеденной дремы, как я подкатил в этом возке к Запасному дворцу, но не один. Вместе со мной ехали аж четыре монахини, которых я забрал из Никитского монастыря.
Была и пятая женщина, причем тоже в рясе, но о ней, сидящей в тайнике, кроме меня, никто не знал, ибо сложный процесс подмены начался.
Кстати, замечу, что даже небеса благосклонно взирали на мою затею – день выдался пасмурный, с грозно нависающими над землей тучами, так что складывалось ощущение, будто наступают сумерки, которые нам как нельзя на руку.
«Лишь бы дождик не пошел – лишнее, а так самое то», – оценил я погоду, вылезая наружу.
Приезд мой по времени совпал с появлением Басманова, который прибыл несколькими минутами ранее и сейчас о чем-то оживленно разговаривал с царевичем.
Выбравшиеся из возка монахини меж тем двинулись служить молебен на женской половине. Боярин продолжал торчать перед крыльцом, продолжая беседу с Федором.
Прислушавшись, я понял, что речь идет все о том же – Петр Федорович закидывал удочку насчет Фетиньюшки. Царевич, еще вчера предупрежденный мною, вел себя корректно, но отвечал уклончиво, отчего боярин горячился все сильнее.
Вот и хорошо, что он так увлекся, потому что по двору, низко опустив голову, уже шествовала Любава, торопясь незаметно проскользнуть к возку.
По счастью, ратники Басманова – а куда ж думному боярину без них – находились далеко, и, кроме ничего не подозревавшего возницы, прибывшего вместе со вторым крытым возком из царского Конюшенного двора, останавливать ее было некому.
Да и знала она, что сказать на этот случай: «Молитвенник забыла».
Тут тоже без обмана – слегка потрепанный псалтырь действительно оставался лежать на одном из сидений возка, вот только захватить его с собой должна была уже Резвана.
Куда идти после сеней, помощница моей ключницы, правда, не знала, но мои ратники были предупреждены заранее, куда ее провести.
Федор, четко помня мои наставления, работал строго по намеченной схеме, включая занятую позицию, то есть строго лицом к закрытому возку, где девушки менялись местами, чтоб Басманов, беседуя с царевичем, стоял к этому возку спиной.
Однако на всякий случай я тоже присоединился к Годунову и с ходу включился в разговор, принявшись цитировать вчерашние слова Петра Федоровича о многочисленных достоинствах Фетиньюшки.
Совсем уж фривольные вещи откинул – мне, как постороннему, негоже перечислять, где и как у нее торчит, – но зато добавил свой комментарий о белоснежном лице, черных соболиных бровях и медовых устах...
Излагал со всем вдохновением, так что даже сам боярин заслушался, особенно моим пассажем о том, что краса эта наследственная, ибо и дед Фетиньюшки тоже был славен своей внешностью, а значит, и дети у нее должны быть красивые.
Подменили девчата друг дружку быстро, уложившись в считаные минуты. Да оно и понятно – Резвана успела потренироваться на моем подворье, а Любава девка сама по себе сообразительная, да и пуговицы, на которые нужно было пристегнуть материю, пришиты здоровенные – не промахнешься даже на ощупь.
Но хотя никто не медлил, уложились впритык, поскольку боярин, как я и предполагал, все-таки не утерпел и помянул сестру Виринею, после чего, по-приятельски, на правах будущего родича, подмигнув царевичу, заметил:
– Показал бы, что ли. Уж больно охота хоть краешком глаза глянуть, что за краса добра молодца на грех подвигла.
Федор благодаря моему предупреждению был готов к такому повороту, поэтому не опешил, не остолбенел от неожиданности, разве что залился густой краской смущения, но такая реакция вполне объяснима.
– Может, не стоит инокиню пужати – она и без того в печали от греха содеянного, – протянул он, бросив на меня беглый взгляд.
Я кивнул и потер переносицу, давая понять, что все в порядке и показывать уже можно, но вначале, как и планировалось, пусть немного поупирается, а сам неспешно двинулся наверх, выстраивать предстоящую сцену.
Когда вновь спустился во двор, Басманов еще уговаривал. Увидев меня, царевич начал поддаваться, но окончательно сдался лишь после моих слов:
– А и впрямь, Федор Борисович, показал бы боярину сестру Виринею, коль ему так уж жаждется.
Годунов вздохнул и махнул рукой, соглашаясь, но твердо заметил:
– Токмо краешком. – Пояснив: – Она ныне в молельной – грехи замаливает, потому и негоже ее от богоугодного дела отвлекати. И без того в расстройстве превеликом – ныне сызнова в Никитский засобиралась, да не ведаю, вернется ли.
Это тоже по схеме – вдруг кто-то из тайных басмановских шпионов увидит Резвану, да и Ксении Борисовне, пока она будет пребывать в Никитском монастыре, нужна хоть одна верная прислужница – царевна все-таки.
Пока поднимались наверх – Годунов впереди, а мы с Басмановым следом, я еще раз предупредил боярина, чтобы тот обошелся без комментариев и даже не окликал несчастную монашку, дабы не вгонять девушку в краску.
Тот рассеянно кивнул и горячо поблагодарил меня за племянницу.
– Вот уж не чаял, что эдак рьяно просьбишку мою исполнять кинешься, – довольно улыбался он. – А ты видал, князь, яко Федор Борисыч себя вел? Не отринул сразу – то добрый знак. Может статься, и следующего лета ждать ни к чему – ранее управимся.
– А зачем? – возразил я. – К тому же ты опять забыл про Марию Григорьевну, которая, может, впрямую и не откажет из страха перед тобой, но непременно сошлется на то, что, пока година по ее супругу не миновала, не только о женитьбе, но и о сватовстве речи быть не может. А уж сейчас, когда даже глубокая печаль [40] не закончилась, о том и заикаться не след.
– Тут да, не подумалось, – повинился Басманов и принялся загибать пальцы, высчитывая конец этой глубокой печали, после чего сокрушенно протянул: – Стало быть, токмо чрез две седмицы опосля Покрова [41].
– И то лишь затевать разговоры, – напомнил я. – До того же ни-ни. И вообще, мой тебе совет: не торопись. Станешь спешить – все испортишь. Самое главное – словцо ты замолвил, а теперь он пусть думает, с мыслью свыкается.
– И то ладно, – кивнул Басманов.
Вел он себя около молельной скромно и дверь, слегка приотворенную Федором, открыть пошире даже не пытался, удовольствовавшись небольшой щелью, сквозь которую и разглядывал Резвану.
Та, как я ее и учил, не отвлекалась, продолжая стоять на коленях. Сделав вид, что нас не заметила, она по-прежнему молилась, беззвучно шевеля губами и поминутно крестясь и кланяясь перед огромным, во всю стену, иконостасом.
Расположил я девушку таким образом, чтоб ее лицо было вполоборота к двери и мы могли видеть немногое – щечку, часть носика да еще длиннющие ресницы.
Предосторожность нелишняя, учитывая, что Басманов пару раз бывал на моем подворье. Навряд ли он мог видеть Резвану – та, как правило, с женской половины спускалась редко, лишь для сбора трав или, если время позволяло, в поварскую, но вдруг...
Впрочем, судя по его взгляду, он на лицо особо и не смотрел, оценивая фигуру, после чего, уже на обратном пути, сдержанно одобрил выбор Годунова, но заметил, что стать у монашки жидковата.
