Чарльз де Линт - Городские легенды
Мы любили друг друга трижды, старый спальный мешок всегда был один и тот же, места разные, а поутру я неизменно просыпался один. Вечером, когда мы встречались, я приносил мешок назад, а она улыбалась при виде пухлого свертка у меня под локтем.
Наутро после первой ночи я ощутил, что меняюсь; она меняла меня. Ничего такого, что могло бы заставить меня измениться, она не говорила и не делала, просто наши отношения размывали то ощущение отстраненности, с которым я прожил всю жизнь.
И сама она тоже менялась. Джинсы и кожанка по-прежнему оставались ее любимой одеждой, но все же иногда она приходила в мини-платьице, которое едва виднелось из-под куртки, теплых лосинах и аккуратных туфельках вместо сапог. Лицо изменилось мало, разве что смягчилось, и напряжение перестало бросаться в глаза.
С самой первой нашей ночи я привык рассказывать ей все, откровеннее я не бывал даже с друзьями, которых знал много лет. И так было до самого конца. Но теперь я чувствовал, что привычка к откровенности с ней распространяется на отношения с другими людьми. Я заметил, что брату и друзьям стало со мной проще, да и мне с ними тоже. О Талли никто из них не знал; все, что им было известно, это что я по-прежнему брожу в поисках вдохновения по ночному городу. Не знали они и о том, что я почти забросил писание, хотя профессор Дейпл, по-моему, догадывался.
Наверное, это потому, что я всегда показывал ему черновики рукописей, прежде чем отослать их в редакцию. Мы оба интересовались всем странным и необычным, именно это нас и сблизило задолго до того, как Джилли стала его студенткой, и до того, как он сам оставил университет. Но люди все равно называли его профессором; по-другому было как-то непривычно.
Этот сморщенный старичок с копной седых завитков и в очках обожал длинные беседы за чашкой чаю или даже, если час был подходящий, за стаканом доброго ирландского виски. По меньшей мере раз в полмесяца мы встречались в его уютном кабинете, где он читал мой новый рассказ, а я просматривал его последнюю статью, которую он собирался отправить в какой-нибудь журнал. Когда я в третий раз пришел к нему с пустыми руками, он наконец решился заговорить.
– Ты выглядишь счастливым в последнее время, Кристи.
– Так оно и есть.
Он улыбнулся:
– Так, значит, правду говорят люди – чтобы творить, художник должен страдать?
Я не сразу понял, к чему он клонит.
– В это не веришь ни ты, ни я, – сказал я.
– Тогда ты, наверное, влюблен.
– Я…
Я не знал, как ответить. Стоило ему произнести эти слова, как мой желудок ухнул куда-то вниз. Видит Бог, он не ошибался, но по какой-то причине, вероятно по той же, которая не давала мне последовать за Талли, когда мы расставались после ночных свиданий, мной овладел суеверный страх, что если наш секрет станет известен людям, она перестанет быть частью моей жизни.
– Нет ничего стыдного в том, чтобы влюбиться, – сказал профессор, ошибочно приписав мои колебания смущению.
– Дело не в этом, – начал я, зная, что мне нечего сказать, кроме лжи, а лгать профессору я не умею.
– Никогда не бойся, – сказал он. – Ты имеешь полное право на личную жизнь – и, осмелюсь добавить, хорошо, что она у тебя есть. В моем возрасте твоим эскападам можно только позавидовать. Но меня беспокоит твое творчество.
– Писать я не перестал, – успокоил я его. И тут у меня вырвалось: – Я подумываю о романе.
Я не солгал. Мне всегда хотелось написать роман; я только сомневался, получится ли. Я хорошо чувствовал себя в рамках малой прозы, и даже циклы связанных между собой рассказов, такие как «Рыжая ворона», давались мне легко, но роман представлялся мне проектом настолько грандиозным, который даже умом не охватить, не говоря уже о том, чтобы на него отважиться. Прежде чем начать писать что-то, мне надо представить эту вещь целиком, но перспектива изобрести что-нибудь подлиннее рассказа меня пугала. К тому же я обнаружил – к своему разочарованию, ведь мне и в самом деле хотелось попробовать, – что чем длиннее написанный мною кусок, тем меньше в нем… сути, что ли. Такое впечатление, будто сила, которую я вкладываю во все, что пишу, растворялась в многословии романа.
Мои друзья, которые пишут романы, говорили мне, что я просто испугался; вот у них сплошные провалы в короткой прозе, они ее как чумы боятся. Я твердо верил в одно: что лучше получается, того и держись, но, может быть, я просто смирился с поражением.
– Какого рода роман? – спросил профессор заинтересованно, поскольку он знал, какие чувства я испытываю по этому поводу.
Я, как мне хотелось надеяться, небрежно пожал плечами.
– Вот это я как раз и пытаюсь решить, – сказал я и поспешил перевести разговор в другое русло.
И все же, покидая дом профессора, я чувствовал страх, точно то немногое, что я рассказал, могло послужить ключом к потайной двери, которую я сам боялся открыть. Плотина, сдерживавшая тайну наших ночных свиданий, дала течь. Я боялся, что брешь станет шире и тогда реальность ринется в нее и разлучит меня с моей призрачной возлюбленной.
Но, как я уже говорил, призраком она не была. Остренькое личико пикси и копна спутанных волос скрывали нечто еще более загадочное.
Раньше я часто задумывался, да и теперь еще задумываюсь над тем, насколько происходящее с нами зависит от нас самих. Покинула меня Талли из-за странного суеверия, которое я питал на ее счет, или она собралась уйти еще до того, как я успел обмолвиться профессору хоть словом? А может, просто так совпало, что именно в ту ночь она сказала мне «прощай»?
Я вспоминаю сумку, которая висела у нее через плечо в самый первый вечер, и думаю: а может быть, она уже тогда собиралась уходить? Возможно, она была в начале пути, который прервала ненадолго наша встреча.
– Ты ведь уже знаешь, правда? – сказала она, как только я увидел ее в ту ночь.
Возможно ли, чтобы совпадение зашло так далеко, что мы и расстаемся на той самой площади у реки, где встретились впервые?
– Ты знаешь, что мне пора уходить, – добавила она, когда я промолчал.
Я кивнул. Я знал. Но вот чего я не знал, так это…
– Почему? – спросил я.
Она снова стала жесткой – как в ту, первую, ночь. От мягкости, которая делалась тем более заметной, чем дольше мы были вместе, осталось одно воспоминание, лицо осунулось так, что кости, казалось, вот-вот начнут выпирать из-под кожи. И только в глазах осталось немного тепла, да еще в улыбке. Все остальное скрылось под налетом грубости.
– Это все из-за города, из-за того, как с ним поступают, – сказала она. – Из-за ненависти, злобы и ограниченности; из-за бродяг, наркоманов и бандитов; из-за того, что тихих зеленых уголков становится все меньше, а темные, страшные подворотни множатся; из-за того, что милая, уютная старина повсюду вынуждена уступать колючей и ненадежной новизне; из-за духа зла, который завладел улицами города и ранит меня, как острый нож. Все это меняет меня, Кристи, и я не хочу, чтобы ты видел, какой я стану потом. Ты меня не узнаешь, да я и не хочу, чтобы узнавал.
Вот почему мне надо уходить.
Когда она сказала это, я понял, что она собирается оставить меня, но не город.
– Но…
– Ты помог мне забыть обо всем на время, правда помог, но этого недостаточно. Ни у тебя, ни у меня не хватит сил сопротивляться злу постоянно. То, что между нами было, украдено у тьмы. Но больше она не позволит себя обворовывать.
Я хотел было заговорить, но она прижала пальцы к моим губам. Я заметил ее спальный мешок, он лежал под скамейкой. Она вытащила его и расстелила на мостовой. Я вспомнил про обращенные к площади темные окна домов. Сотни глаз могли наблюдать, как она нежно притянула меня к себе и мы улеглись на мешок, но мне было наплевать.
Я старался не заснуть. Я лежал на локте рядом с ней и гладил ее плечо, ее волосы. Дивился нежности ее кожи и шелковистости волос. Теперь, когда ее лицо было в покое, жесткие складки на нем снова разгладились. Мне хотелось придумать, как прогнать все ее несчастья, мне хотелось бодрствовать и защищать ее всегда, но сон незаметно подкрался и сморил меня.
Погружаясь в него, я, кажется, услышал ее голос:
– У тебя будут еще возлюбленные.
Но не такие, как она. Нет, такой больше не будет.
Когда я проснулся утром, в спальном мешке не было никого, кроме меня и Бена, который лежал на ее месте и громко мурчал.
Стояла такая рань, что в окружающих площадь домах наверняка еще никто не проснулся, но если бы даже и проснулся, мне было наплевать. Я вылез нагишом на мороз и не спеша оделся. Бен возмущенно мяукнул, когда я согнал его и принялся сворачивать мешок.
Зажав сложенный спальный мешок под мышкой, я направился домой, и никогда еще дорога туда не казалась мне такой долгой.
Нет, Талли не призрак, хотя она и бродит по ночным улицам города – в моей памяти и наяву.
Теперь я ее знаю. Она точно старый розовый куст, запущенный и одичалый; люди годами забывали подстригать его ветви, и они покрылись длинными острыми шипами; молодые побеги, буйно разросшиеся, тянутся во все стороны, а середина глохнет и чахнет без солнечного света. Цветы еще есть, но они измельчали и потерялись в этой буйной поросли, напоминания о былом.
