Антология - Стимпанк! (сборник)
Римское войско слегка обомлело, глядя, как на него, вздымая тучи песка, несутся вражеские катафракты[37].
Крассов сын, Публий, командовал воздушным флотом римлян и повел его в атаку на машины парфян, осыпавшие легионеров внизу стрелами с ужасающей мощью и точностью. Он, надо полагать, был совершенно уверен в своем тактическом превосходстве: римские левитации – Облачные охотники – были прекрасны собой, сплошь сверкали позолотой и несли лик Медузы на форштевне, в то время как парфянские комарики из кожи и досточек, казалось, лишь чудом держались в воздухе.
Два воздушных войска столкнулись, и каждая сторона понесла большие потери. Лучники осыпали противника дождем огненных стрел, а римские Архимедовы зеркала вращались на шарнирах, поджигая машины пустынных варваров.
После первой стычки парфянские летучие части в суматохе отступили с поля битвы, и Публий, к несчастью, обрадовался – чтобы не сказать раздулся от гордости – и погнался за ними, взывая к своим людям:
– Не расслабляться! Не оставим в воздухе ни единого парфянина!
Облачные охотники кинулись вдогонку за врагом врага и угодили прямиком в расставленную им ловушку.
Тут-то парфяне и обратили против них свою хвостовую артиллерию, ныне известную по всему миру разрушительной силой и точностью прицела. Говорят, их стрелы только набирают в скорости, будучи выпущены в бегстве, и таким образом любое отступление превращается в атаку. Зовется этот коварный прием «парфянской стрелой».
Некоторое время римская авиация с недоумением разглядывала дыры в фюзеляже, торчащее из грудей оперение и руки, прибитые стрелами к щитам. Кровь под местным жгучим солнцем сверкала особенно ярко. Парфяне тем временем развернулись в воздухе и взяли Охотников в кольцо, паля со всех сторон. Дирижабль за дирижаблем устремлялись вниз и, повстречавшись с землей, скрывались в облаках песка.
Красс, глядя через линзы, видел, как пал его сын.
Собственной квинквереме он дал команду отступить и приземлиться.
Теперь, когда никакие римляне в небе не чинили им препятствий, легкие парфянские машины возвратились к своим земным задачам и принялись скидывать на легионеров бомбы из конского волоса и дегтя. Когорты попытались поднять сомкнутые щиты и образовать бронированную черепаху, чтобы защититься от нападения с воздуха, но с боков на них тут же обрушились парфянские катафракты. Ветер от машин и наступающая кавалерия устроили такую песчаную бурю, что легионеры совсем утратили понимание, куда им наносить удары, а с ним заодно и способность дышать. Они спотыкались о собственных мертвых, и черепаха тут же распалась, потеряв панцирь и открыв внутри, под ним, беззащитное человеческое мясо.
Битва перешла в бойню. История утверждает, что под палящим полуденным солнцем полегли сорок тысяч человек. В арьергарде Красс и его советники беспомощно наблюдали за гибелью армии. Окулюс[38], установленный в орлином штандарте, передавал картинки с фронта по проволоке в ставку: песок; сеча; еще песок; надвигается бронированная катафракта – между прочим, она легко дышит через маски, пока римские легионеры хватаются за горло, кашляют и валятся наземь.
– Мы еще не проиграли! – заверял Красс советников.
Тут в линзе окулюса возникло лицо, характерно увенчанное парфянским чубом и хохочущее. Лицо это обратилось к ним, глумливо и на ломаной латыни:
– Полководец, прячущийся за собственным войском, – уж точно не отец бравого Публия, которого мы только что сбили. Нет здесь отца этого храброго юноши, а то бы он вышел и сразился с нами!
Передав это оскорбление, парфяне пристрелили двоих из проводоносцев – шеренги мальчиков, которая, растянувшись через пустыню, высоко держала проволоку для окулюса на раздвоенных шестах, чтобы устройство могло беспрепятственно передавать изображение. Провод оборвался, и линза перед Крассом погасла. Очевидно, парфяне захватили священную римскую аквилу.
Говорят, что в этот миг – утратив не только родного сына, но и золотой орлиный штандарт, символ неодолимой военной мощи Рима, – Красс совсем пал духом.
Плутарх[39], в частности, замечает, что когда один из центурионов сообщил, говоря об окулюсе: «Линия перерезана», – Красс словно бы в трансе ответил: «Да, ножницами Атропос»[40], – подразумевая под этим саму судьбу, способную в одночасье оборвать смертную жизнь и изъять каждого из нас, одного за другим, из ткани бытия.
Вот в таком мрачном настроении находился в тот миг Красс. Очевидным образом побежденный, он скомандовал отступление.
Римляне бежали с поля под прикрытием немногих оставшихся дирижаблей. Парфяне ликовали. Несколько тысяч человек устремились назад, в Зевгму, разбитые, едва живые, страдая от мучительной жажды; многие падали на песок, чтобы никогда больше не подняться. И много прошло часов, прежде чем остатки римской армии достигли стен города.
А ночью эти самые стены окружили парфяне. Их легкая авиация кружила над Зевгмой, готовая сбросить зажигательные бомбы. Вестник, приладив длинный мегафон к своей противопылевой маске, передал в ставку командования: «У вас есть одна ночь, чтобы оплакать сына». Все легионеры и оксилиарии[41], сгрудившись среди пожитков, оставленных в лагере их погибшими друзьями и соратниками, слышали это и сетовали, что никому, видать, не суждено встретить закат следующего дня.
Красс не стал тратить время на ободрение и увещевание своих главных советников. Гнев захлестнул его с такой неотвратимостью, что полководца едва хватило на несколько рассеянных слов («Крепитесь, Рим смотрит на вас!» – вроде бы бросил им Красс), после чего он повелел своим ликторам безотлагательно взять штурмом кастрюлю с оракулом и представить пред очи его всех Минервиных девственников, которых он намеревался самолично допросить, оскопить и прирезать.
Девственников (с лицами весьма перепуганными и смиренными) вскоре привели. Их бросили на пол и приставили им к горлу острые концы гладиев[42], и в таком положении Красс их с пристрастием допросил. Отроки поклялись, что никоим образом не влияли на вычисления машины и что более того, на них никоим образом и нельзя повлиять, раз уж злосчастную монету благополучно извлекли из механизма.
Тогда Красс, уже почти синий от горя и ярости, сказал им:
– Вы утверждаете, что машина работала безупречно. И тем не менее от двенадцати когорт остался ровным счетом пшик – так, несколько дезертиров на весь лагерь. Священное знамя нашего народа, аквила, – в руках неприятеля. Слава республики поругана. Если грядущие поколения и вправду будут помнить мое имя, так только запятнанное стыдом позорного разгрома, не менее ужасного, чем при Каннах или в Кавдинском ущелье[43]. Так поведайте же мне, инженеры, с какого адского перепугу я должен считать сие пророчество безупречным? Или это мстительная тень убиенного Фурия вернулась вставлять мне шпильки в колеса?
Минервины девственники сбились перед ним в стадо, обмениваясь паническими взглядами и не решаясь заговорить, однако острия гладиев настойчиво побуждали их к самовыражению, и главный среди них сумел взять себя в руки. Вот что он сказал (и по ходу речи лица обступивших его солдат мрачнели все больше от понимания того, какая судьба их всех ожидает):
– Господа… консул… и вы, ваши сиятельства! Если вы всех нас поубиваете, гибель наша будет безвинной и напрасной, ибо мы производили все вычисления как положено. Обратите внимание, что и мы не избегнем общей участи. Если окажется, что положительный ответ машины завел нас в ловушку, нас тоже ждут меч парфянский и дрот.
Несколько часов, что прошли с тех пор, как мы впервые услыхали о вашем… я скажу – не разгроме, но неудаче… мы потратили на отчаянные попытки ревизии искусственного разума, приданного нами машине, и ее ответов. И мы не нашли иного объяснения произошедшему, уважаемые господа, кроме этого…
Марк Фурий Медуллин долгими неделями рассказывал машине о битвах и не менее долгими – о трагических судьбах и роке. Он начинял ее историями о том, как убийством платят за убийство, как поколения вырезают целые поколения, как боги потешаются над теми, кого безжалостно уничтожили. Машина была вскормлена местью и вспоена, не побоюсь этого слова, трагической иронией.
Марку Фурию не было нужды портить машину, чтобы она сокрушила тебя, консул; на самом деле, если бы обнаруженная нами монетка осталась внутри, механизм дал бы сбой и предостерег тебя от битвы с парфянами. Мы все остались бы в безопасности. Но создатель оракула знал, что ты убьешь его. И что найдешь монету – тоже. Он был уверен, что ты изымешь ее из машины, чтобы добиться точных предсказаний. И он знал, что машина, воспитанная на бесконечных циклах возмездия, внесет в вычисления еще одну переменную – саму себя как орудие неотвратимого, катастрофического фатума, мотивируемого не чем иным, как иронией. В уравнения судеб она вставит в качестве важнейшего фактора свои собственные пророчества – и, о да, если бы она этого не сделала, то доказала бы свою нерадивость, некомпетентность и частичную слепоту. Машина сработала идеально, в полном соответствии с тем, чему ее учили, и организовала достойную мировой истории катастрофу.
