Дьюма-Ки - Кинг Стивен
Я приготовил сандвич с копчёной колбасой и сыром (и после трёх месяцев пребывания на Дьюма-Ки меня тянуло на копчёную колбасу), затем пошёл наверх. Посмотрел на картины «Девочка и корабль», которые на самом деле следовало называть «Илзе и корабль». Подумал об Уайрмане, спросившем, что я нынче рисую. Подумал о длинном сообщении, которое Элизабет оставила на моём автоответчике. Об озабоченности в её голосе. Она сказала, что я должен принять меры предосторожности.
Решение пришло спонтанно, и я как мог быстро спустился вниз.
xi
В отличие от Уайрмана я не таскал с собой старый, битком набитый бумажник «Лорд Бакстон». Обычно я засовывал в передний карман одну кредитную карточку, водительское удостоверение, пару-тройку купюр и полагал, что этого достаточно. А бумажник держал в запертом ящике письменного стола в гостиной. Я его достал, просмотрел визитные карточки, нашёл нужную, с надписью «ГАЛЕРЕЯ СКОТТО» вытянутыми золотыми буквами. Как и ожидал, услышал автоответчик, включавшийся после окончания рабочего дня. После того как Дарио Наннуцци произнёс положенную речь и прозвучал звуковой сигнал, я сказал: «Привет, мистер Наннуцци, это Эдгар Фримантл с Дьюма-Ки. Я… — Я сделал паузу, потому что хотел сказать „парень“, но вовремя понял, что он меня таковым не воспринимает. — Я художник, который пишет закаты с большими раковинами, растениями и другими поставленными на них предметами. Вы говорили о возможной выставке моих работ. Если интерес до сих пор не пропал, не могли бы вы мне позвонить?» — Я продиктовал номер и положил трубку. Настроение у меня чуть поднялось. Само собой, я же что-то сделал.
Я достал из холодильника пиво, включил телевизор, решив, что смогу найти и посмотреть какой-нибудь приличный фильм, прежде чем лечь спать. Из-под дома доносился приятный, убаюкивающий шум: ракушки вели негромкий и неспешный разговор.
Этот разговор прервался голосом мужчины, стоявшего перед частоколом микрофонов. Я попал на «Шестой канал», и на текущий момент роль звезды досталась назначенному судом адвокату Кэнди Брауна. Должно быть, его записанная на видео пресс-конференция происходила в то самое время, когда Уайрману обследовали голову. Выглядел адвокат лет на пятьдесят, волосы зачёсывал назад, собрав на затылке в конский хвост, и не создавалось ощущения, что к делу он относится формально. Напротив, и внешность, и голос указывали на готовность положить всё силы и опыт на защиту клиента. Он говорил репортёрам, что мистер Браун просит признать его невиновным по причине безумия.
Он сказал, что мистер Браун — наркоман, шизофреник и большой любитель порно. Адвокат ничего не сообщил о пристрастиях мистера Брауна к мороженому, равно как и о его музыкальных вкусах, но лишь потому, что список присяжных ещё не был сформирован. Помимо микрофона «Шестого канала», я увидел микрофоны с логотипами «NBC», «CBS», «ABS», «Fox» и «CNN». Тина Гарибальди не получила бы такую известность, если бы выиграла конкурс по орфографии или научную олимпиаду, не получила бы, даже если б спасла домашнего пёсика, бросившись за ним в бурную реку. А вот если тебя изнасиловали и убили, то о тебе уже говорит вся страна. И все знают, что убийца держал твои трусики в ящике комода.
— Он честно признаётся в своих зависимостях, — известил адвокат. — Его мать и оба отчима были наркоманами. Детство мистера Брауна напоминало сплошной кошмар. Его систематически избивали, он подвергался сексуальным домогательствам. Он лечился в психиатрических клиниках от душевных заболеваний. Его жена — добрая женщина, но и у неё с психикой далеко не всё в порядке. Такого, как он, вообще не следовало выпускать на улицы.
Теперь адвокат смотрел прямо в объективы камер.
— Это преступление Сарасоты — не Джорджа Брауна. Я искренне жалею семью Гарибальди, я плачу вместе с семьёй Гарибальди, — камеры не смогли уловить на его лице ни одной слезинки в подтверждение последнего, — но казнь Джорджа Брауна не вернёт Тину Гарибальди и не исправит систему, при которой психически больные люди без всякого присмотра ходят по улицам. Это моё заявление, спасибо, что выслушали, а теперь, если позволите…
Он начал отходить от микрофонов, игнорируя вопросы, и всё было бы в порядке (во всяком случае, могло пойти иным путём), если бы я выключил телевизор или перешёл на другой канал. Но я этого не сделал. Я смотрел и слушал говорящую голову уже в студии «Шестого канала»: «Ройал Бонниер, адвокат-крестоносец, который выиграл с полдюжины безнадёжных pro bono [105] процессов, сказал, что сделает всё возможное, чтобы исключить из материалов дела видеозапись, сделанную камерой наблюдения у разгрузочных площадок „Универмага Биллса“».
И тут же начался показ этой чёртовой видеозаписи. Девочка с рюкзачком за плечами пересекает контролируемую камерой зону справа налево. Браун появляется из-за пандуса и берёт её за руку. Она смотрит на него снизу вверх и вроде бы задаёт вопрос. И вот тут жутко зазудела моя отсутствующая рука. Будто её атаковал пчелиный рой.
Я вскрикнул (как от изумления, так и от боли) и повалился на пол, сбросив на ковёр и пульт дистанционного управления, и тарелку с сандвичем. Принялся чесать то, чего не было, до чего не мог добраться. Услышал собственный крик: «Прекрати! Пожалуйста, прекрати!» Но, разумеется, прекратить это можно было лишь одним способом. Я поднялся на колени и на четвереньках пополз к лестнице, услышал хруст — колено опустилось на пульт дистанционного управления и раздавило его. Но сначала переключился канал. С «Шестого» на «КМТ» — «Кантри-мюзик телевижн». Алан Джексон пел об убийстве в Музыкальном ряду. Поднимаясь по лестнице, я дважды хватался за поручень правой рукой… схватился бы, если б она у меня была. Но я буквально чувствовал скрип потной ладони по дереву, а потом рука проваливалась, как сквозь дым.
Каким-то образом мне удалось забраться по лестнице в «Розовую малышку». Не без труда я встал. Локтем включил все лампы и, пошатываясь, поспешил к мольберту. На нём стояла незаконченная картина «Девочка и корабль». Я снял её, не удостоив и взглядом, поставил чистый холст. Я задыхался, со стоном втягивая в себя воздух. Из-под волос выступил пот. Я схватил тряпку, которой протирал кисти, и накинул на плечо, как накидывал слюнявчик, когда девочки были маленькими. Зажав одну кисть зубами, вторую сунул за ухо, потянулся к третьей, но вместо неё взял карандаш. И как только принялся рисовать, чудовищный зуд в руке пошёл на спад. К полуночи я закончил картину, а зуд пропал. Не просто картину — так её назвать не поворачивался язык. Я закончил Картину, с большой буквы, очень уж она была хороша, если я имел право на оценку. А я имел. Я действительно был талантливым сукиным сыном. На моей картине рука Кэнди Брауна сжимала запястье Тины Гарибальди. Тина смотрела на него снизу вверх, этими тёмными глазами, трагическими в своей невинности. Мне удалось идеально, с предельной точностью передать её взгляд, и если бы родители Тины увидели картину, им захотелось бы покончить с собой. Но они никогда её не увидят. Да, эту — не увидят.
Моя картина практически полностью повторяла фотографию, которая с пятнадцатого февраля хотя бы раз публиковалась во всех флоридских газетах и, возможно, в большинстве газет Соединённых Штатов. Разница была лишь в одной, пусть и важной, детали. Я уверен, Дарио Наннуцци сказал бы, что это фирменный знак (Эдгар Фримантл, Американский Примитивист, боролся с клише, пытался по-новому взглянуть на Кэнди и Тину, эту парочку, которую соединил ад), но эта картина не предназначалась и для глаз Наннуцци.
Я рассовал кисти по баночкам из-под майонеза. Краска заляпала мне локоть (и левую половину лица), но мысль о том, что нужно её смыть, даже не пришла в голову.
Слишком уж хотелось есть.
У меня был гамбургер, но замороженный. Как и свиная отбивная, которую Джек купил на прошлой неделе в «Мортоне». А остаток копчёной колбасы я съел на ужин. Оставалась ещё непочатая коробка «Спешл К» с фруктами и йогуртом. Я уже начал насыпать хлопья в миску для овсянки, но при моём зверском аппетите миска эта показалась мне размером с напёрсток. Я отодвинул её с такой силой, что миска ударилась о хлебницу и отскочила от неё. Потом достал из шкафчика над плитой салатную миску и высыпал в неё всю коробку. Я разбавил хлопья половиной кварты молока, насыпал семь или восемь полных, с верхом, ложек сахарного песка и принялся за еду, прервавшись только раз, чтобы добавить молока. Всё съел и поплёлся в спальню, с остановкой у телевизора: заглушил поющего городского ковбоя. Рухнув поперек кровати, я оказался лицом к лицу с Ребой, а ракушки под «Розовой громадой» продолжали шептаться.
