Джон Толкин - Сказки Волшебной страны
Ниггль то и дело начинал писать все новые картины, но ни одной из них так и не довел до ума: замыслы этих картин по большей части были чересчур грандиозны для его таланта. Ниггль был из тех художников, которые лучше рисуют отдельные листья, чем деревья. Он всегда подолгу возился с одним-единственным листиком, стараясь уловить его неповторимую форму, и то, как он блестит на солнце, и как по краям его переливаются капельки росы. И все-таки Ниггль мечтал нарисовать целое дерево, и чтобы все листочки на нем были выписаны в одном и том же стиле, но при этом на всем дереве не нашлось бы двух одинаковых листьев.
Особенно много Ниггль возился с одной из своих картин. Сперва на ней появился лист, трепещущий на ветру, а за ним – дерево. Дерево росло, вздымая вверх бесчисленные ветви и выпуская причудливые корни. На ветвях селились неведомые птицы – им тоже надлежало уделить внимание. Потом вокруг Дерева и за ним, в просветах между листьями и ветвями, начала проступать целая страна: леса, уходящие за горизонт, и горы, увенчанные снегом. Ниггль утратил интерес к прочим своим полотнам. А часть из них просто взял и прикрепил к краям главной картины. И вскоре холст сделался таким большим, что для работы над ним Нигглю понадобилась приставная лестница. Он целыми днями лазал по этой лестнице вверх-вниз: тут добавит штрих, там что-то сотрет… Когда к нему кто-нибудь заходил, Ниггль держался довольно вежливо. Он сидел за столом, вертел в руках карандаш, слушал, что ему говорят, но все его мысли были прикованы к огромному полотну. Ниггль специально для него построил за домом, на том участке, где когда-то выращивал картошку, большой сарай.
Ниггль никак не мог избавиться от своего мягкосердечия. «Эх, был бы я малость потверже!» – иногда думал он, имея в виду, что предпочел бы не принимать близко к сердцу чужие неприятности. Но довольно долго его никто особо не беспокоил. «Во всяком случае, эту картину я непременно закончу – мою единственную настоящую картину! – прежде чем отправлюсь в это злосчастное путешествие!» – говорил он себе. Однако со временем Ниггль начал понимать, что до бесконечности путешествие откладывать невозможно. А потому пора было прекратить расширять картину и завершить хотя бы то, что уже начато.
В один прекрасный день Ниггль стоял перед картиной и разглядывал ее – пристально, как никогда, и в то же время отстраненно. Художник никак не мог понять, что же он сам думает об этой картине, и жалел, что у него нет друга, к которому можно было бы обратиться с этим вопросом. Он был ею абсолютно недоволен, и в то же время она казалась ему очень красивой, единственной по-настоящему прекрасной картиной в мире. Чего Нигглю хотелось в тот момент, так это чтобы в сарай вошел его, Ниггля, двойник, похлопал его по плечу и сказал (со всей очевидностью, от души): «Великолепно! Теперь я понял ваш замысел. Пожалуйста, продолжайте, продолжайте работать и ни о чем больше не беспокойтесь! Мы дадим вам государственную субсидию, чтобы отныне вы ни в чем не нуждались».
Однако на самом деле жалованье Нигглю никто давать не собирался. И одно он понял твердо: необходимо сосредоточиться и работать, много и неустанно работать, чтобы довести картину до ума, даже при нынешних ее размерах. Ниггль закатал рукава и взялся за дело. Несколько дней он старался не думать ни о чем постороннем. Но на него тут же, как назло, градом посыпались события, требующие его внимания: в доме у него все пошло наперекосяк; подошла его очередь исполнять обязанности присяжного заседателя; один его друг, проживающий в другом городе, серьезно заболел; мистер Пэриш слег с прострелом, и вдобавок гости продолжали валить валом. Стояла весна, и знакомым Ниггля хотелось немного отдохнуть на природе: Ниггль жил в славном маленьком домике, в нескольких милях от города. Ниггль мысленно проклинал гостей, но ничего не мог поделать, поскольку сам же их наприглашал – еще давно, зимой, когда походы в магазин и чаепития со знакомыми не казались ему помехой. Он пытался проявить твердость, но безуспешно. Ниггль почти никогда не мог прямо сказать «нет», даже если не считал какое-то дело своей прямой обязанностью. А некоторые дела он просто вынужден был исполнять, вне зависимости от своего отношения к ним. Кое-кто из гостей намекал, что его сад очень запущен и что к Нигглю, чего доброго, в один прекрасный день нагрянет Инспектор. Конечно, мало кто из гостей знал о картине Ниггля, но даже если бы они и знали, это мало что изменило бы. Я сомневаюсь, что они сочли бы ее чем-то заслуживающим внимания. Пожалуй, это и вправду была не очень хорошая картина, несмотря на несколько удачных фрагментов. Во всяком случае, Дерево было весьма любопытным и на свой лад даже уникальным. Как и сам Ниггль – при том, что в целом он был самым обыкновенным и даже чуть глуповатым человеком.
Наконец счет для Ниггля пошел буквально на часы. Его знакомые из соседнего города все чаще вспоминали о том, что ему предстоит отправиться в путь, и кое-кто уже начал прикидывать, как надолго ему удастся оттянуть тягостное путешествие. Они размышляли, кому достанется дом Ниггля и станут ли новые хозяева лучше ухаживать за садом.
Наступила осень, очень дождливая и ветреная. Однажды художник работал у себя в сарае. Он стоял на лестнице, пытаясь передать отблеск заходящего солнца на снежных пиках гор – Ниггль только что краем глаза заметил этот отсвет слева от пышной ветви Дерева. Ниггль знал, что скоро должен будет уехать – возможно, в самом начале будущего года. Времени на то, чтобы в общих чертах закончить картину, оставалось в обрез: художник понимал, что в некоторых углах он успеет набросать лишь слабое подобие того, что ему на самом деле хотелось бы изобразить.
Раздался стук в дверь.
– Войдите! – резко отозвался Ниггль, спустился с лестницы и остановился, крутя в руках кисть. Это пришел сосед Ниггля, Пэриш. Можно сказать, что это был его единственный настоящий сосед, поскольку все прочие жили довольно далеко. Однако Ниггль не слишком дружелюбно относился к Пэришу: отчасти потому, что у того постоянно случались неприятности и приходилось ему помогать, а еще потому, что Пэриш совсем не интересовался живописью, зато хорошо разбирался в садоводстве. Когда Пэриш смотрел на сад Ниггля (что бывало часто), то видел там главным образом сорняки, а когда смотрел на картину Ниггля (что случалось редко), то видел лишь какие-то дурацкие полосы и пятна – зеленые, серые и черные. Он по-добрососедски частенько выговаривал Нигглю за сорняки, а по поводу картины предпочитал помалкивать. Пэриш про себя думал, что это очень любезно с его стороны, не понимая, что любезность эта довольно куцая. Лучше бы он помог Нигглю управиться с сорняками или похвалил картину – хотя бы из вежливости.
– Ну, Пэриш, в чем дело? – спросил Ниггль.
– Мне, наверное, не следовало бы вас отвлекать, – проговорил Пэриш (даже не взглянув на картину). – Вы, конечно, очень заняты…
Ниггль как раз собирался сказать что-то в этом духе, но упустил возможность. Ему оставалось лишь согласиться.
– Да.
– Но мне не к кому больше обратиться… – продолжал Пэриш.
– То-то и оно, – со вздохом произнес Ниггль. Вздохнул он как бы про себя, но при этом постарался, чтобы Пэриш его услышал. – Так что я могу для вас сделать?
– Моя жена болеет, вот уже несколько дней, и я начинаю беспокоиться, – сказал Пэриш. – А ветер сорвал с моей крыши половину черепицы, и теперь спальню заливает дождем. Сдается мне, надо бы вызвать доктора. И строителей, конечно, – только их ведь целую вечность прождешь. Вот я и подумал: может, у вас найдутся какие-нибудь доски и холст для починки – взаймы, всего на пару дней, чтобы на первых порах хоть как-нибудь перебиться?
И с этими словами Пэриш наконец-то посмотрел на картину.
– Охо-хо! – воскликнул Ниггль. – Ну надо же, какое несчастье. Надеюсь, у вашей жены всего лишь простуда. Я сейчас приду и помогу вам перенести ее на первый этаж
– Большое спасибо, – весьма прохладно отозвался Пэриш. – Но у нее не простуда, у нее сильный жар. Из-за какой-то там простуды я бы вам докучать не стал. И моя жена и так уже лежит на нижнем этаже. Я не могу бегать с подносами вверх-вниз – с моей-то ногой. Но, вижу, вы и вправду очень заняты. Прошу прощения, что потревожил. Я просто надеялся, что у вас, может, найдется время, чтобы сходить за доктором – самому-то мне не добраться… И за строителями тоже, раз уж у вас нет лишнего холста.
– Конечно-конечно, – отозвался Ниггль, хотя в голове у него вертелись совсем другие слова. И чувствовал он себя сейчас не добрым, а попросту мягкотелым. – Я могу сходить. Я обязательно схожу, если вы действительно так беспокоитесь.
– Я очень, очень беспокоюсь! – сказал Пэриш. – Ах, если бы только не моя хромота…
И Нигглю пришлось идти. Видите ли, ему было неудобно отказать. Они с Пэришем были соседями, а другие дома располагались довольно далеко. У Ниггля был велосипед, а у Пэриша – нет, да он бы и не смог на нем ездить. У Пэриша была хромая нога, которая действительно здорово болела, и об этом было трудновато забыть, точно так же, как и о кислом выражении лица Пэриша, и о его плаксивом голосе. Конечно же, Ниггля ждала картина, а времени на ее окончание оставалось всего ничего. Но напоминать об этом было как-то некрасиво. Разумеется, об этом следовало подумать самому Пэришу – но Пэриш никогда не думал о картинах, тут уж ничего не поделаешь. Так что Ниггль лишь мысленно выругался и оседлал свой велосипед.
