Антология - Сборщик душ
Какое-то время ему удавалось хранить свои намерения в тайне от Джорджианы. Он боялся, что она откажет. Не потому что он ей не дорог, – просто семью она тоже любила. Если правда выплывет, на гетто падет неизбежная кара. Приговор ее родным будет хуже смерти. Преступность, болезни и медленная мука отчаяния быстро сведут их в могилу. Но в какой-то момент, конечно, придется ей рассказать. Просто пока непонятно, когда. И как.
А потом все случилось само собой.
Куртуаза на неделю отправилась по магазинам в Буэнос-Айрес вместе с мамой и двенадцатью ближайшими сестрами. Бенефиций дал прислуге недельный отпуск. Вся квартира теперь принадлежала им с Джорджианой. В первый раз в жизни они были предоставлены самим себе. Никаких дел. Никакого притворства. Никогда еще Бенефиций не знал такой свободы – он, пользовавшийся в этом мире неограниченной свободой. День и ночь он пировал на ее пастбищах, исследовал каждый милый дюйм ее гор и долин. Пьяный от любви, он опустил мосты и во всем признался.
– Не может быть, чтобы ты говорил серьезно, – отрезала она.
– Да я в жизни не был так серьезен, моя любовь!
– Ох, Бенефиций! Мой чудный, чокнутый, наивный, бессмертный возлюбленный! Ты сам знаешь, это ничего не даст.
– Но почему? Нам нужно только принять решение: если сердце говорит «да», остальное – вопрос транспорта.
– Этого никогда не будет. Ты слишком боишься смерти.
Он так и остолбенел. Бенефиций ждал, что она заговорит о семье, что откажется приносить родных в жертву на алтаре страсти…
– Ты забываешь, с кем говоришь!
– Вы все таковы. – Она явно имела в виду Семейства. – Это плод, которого вы алчете, вино, которого жаждете.
– Ты не о страхе сейчас говоришь, а о чем-то прямо противоположном, – попробовал возразить он.
– Что несет с собой смерть, Бенефиций? – спросила она.
Он задрожал. Почему? Почему он дрожит?
– Уничтожение.
– Нет. Она несет с собой красоту.
– Абсурд!
– Чем стала бы жизнь, не будь у нее смерти, Бенефиций? Кто лучше тебя может ответить на этот вопрос. Нескончаемой оргией пустоты, которую вы пытаетесь набить бессмысленной деятельностью. Все у вас одноразовое, даже отношения. Особенно отношения! Куртуаза хотя бы это понимает. Она пытается сделать вид, что, убив смерть, вы не казнили с ней и всякую надежду на любовь.
– Но она же меня не любит! Ты сама так сказала.
– Да не к тебе, Бенефиций! Ни к какому конкретному человеку. На любовь вообще. Без смерти нет ни смысла, ни красоты, ни любви. Неужели не понимаешь? Вот чего ты боишься. Ты голоден по тому, что может дать тебе только смерть.
– Нет, – сказал он, как следует все обдумав. – Не могу объяснить словами, где ты ошибаешься, но могу сказать одно: я тебя люблю. Я знаю, что люблю тебя. И я буду вечно тебя любить, проживи я хоть десять миллиардов лет.
Глаза ее наполнились слезами – и это были слезы жалости. Она легонько прикоснулась к его лицу.
– Это следствие, не причина, любовь моя. Мы оба знаем, почему ты влюбился в персиста, в служанку, в финитиссиум. Я пройду, как весенний дождь, Бенефиций. А ты останешься.
Много дней он думал над этими ее словами. Как-то дождливым днем после обеда он гулял в одиночестве по роскошным Омниномовым садам с их неистовой флорой и размышлял о том, какой, интересно, процент красоты объясняется тем, что все эти цветы увянут. Смерть виделась ему жутким уродством, от которого они сумели избавить лик человечества. И вот это лицо, доведенное до совершенства, – не стало ли оно еще ужаснее? Превратив в идеал, не осквернили ли они его, не сделали ли совершенно неузнаваемым? Что стоит за их одержимостью «обликами», одноразовыми телами, которые так быстро им надоедают, которые они выбрасывают, как старое пальто? Еще через тысячу лет мы будем свободны от всяких уз телесности, предсказывал Кандид. И помимо них, снаружи них не останется ничего – только жестянка размером с кофейную чашку, плывущая в беззвездной пустоте. Все радости плоти будут существовать лишь внутри их голографических жизней – во всех отношениях реальные, но ни разу не настоящие. Беспредельная свобода вечной жизни. И ее нескончаемая тюрьма.
– А ведь Джорджиана права, – сказал он дождю, розам и глициниям. И себе заодно. – Все дело в смерти. Правда, не в моей. О, нет, не в моей.
Он развернулся и помчался к себе в офис. Да, всю дорогу он изучал вопрос, исходя из неверных посылок. О, каким же он был эгоистом. Дело не в том, от чего он готов отказаться, а в том, что в его власти дать. Не прошло и часа, как Бенефиций уже набросал план – весьма сложный план крайне простого выхода из этой невозможной дилеммы.
Как он и сказал Джорджиане, если сердце говорит «да», остальное – вопрос транспорта.
– У меня кое-что есть для тебя, – сказал он неделю спустя.
Они ютились под одеялом в старой хижине на окраине парка. Год клонился к закату; дни становились все серее, все холодней и безрадостней. Нагая, она поежилась в его объятиях.
Он вложил ей в руку конверт, перевязанный красной лентой.
– Что там, внутри? – Он никогда еще не дарил ей подарков.
– Открой и посмотри.
Она вытащила на свет маленькую голубую карточку.
– Бенефиций, нет!
– Только на тот случай, если что-то случится. Через три дня я отправляюсь в путешествие по случаю годовщины.
Это была его идея – отпраздновать пять лет брака на Луне, там, где вечность скрепила его клятву любить Куртуазу.
– Какой трогательный жест, любовь моя, – умилилась Джорджиана. – Но если что-то и вправду случится, возникнут вопросы, с какой это стати твоя психея оказалась у персиста жены.
– Это вовсе не моя психея.
Ее глаза расширились в полумраке.
– Куртуазы?
– Твоя.
Джорджиана утратила дар речи. Сказанное не имело смысла. Просто не могло иметь.
– Вернее, будет твоя, – уточнил он нервно. Ее молчание раздражало его. – Когда тебя на нее загрузят.
– Ты предлагаешь подарок, которым не вправе распоряжаться, – в конце концов, проговорила она.
– Только если меня поймают.
– Нет, – твердо сказала она и сунула карточку обратно ему. – Забери, Бенефиций. Я ее не хочу.
– Это совсем не больно, – промурлыкал он, гладя ее обнаженную руку.
– Не надо меня загружать на кусок пластмассы. Да и с какой, собственно, целью?
– У меня есть друг, он служит в Комитете по Исследованиям и Развитию. Они там работают над программой, которая позволит объединить содержимое двух психей. Ну, то есть не совсем объединить. Это, скорее, слияние. Психея-донор навсегда утратит сознание. Психея-реципиент сохраняет личность и все воспоминания, но вбирает в себя и память донора заодно.
– Ты хочешь… забрать меня себе?
– В каком-то смысле. Я не про сейчас говорю. Это… просто на всякий случай. Когда придет время…
– Ты хочешь сделать меня бессмертной, – глаза ее сияли изумлением и любовью, – навеки спрятав в себе…
– Помнишь, я говорил тебе, что хочу знать все?
Она обвила ему шею руками и крепко поцеловала, потом еще раз и еще, прижимаясь всем своим мягким теплым телом к нему, и, Бенефиций мог поклясться, в хижине запахло пышками.
Тем вечером они с Куртуазой ужинали на Олимпе, который никто не называл Олимпом. Вместо этого говорили: «Встречаемся сегодня на Крыше Мира». Ресторан плавал в тысяче футах над городом, окутанный квантовым покровом антигравитации. Внизу расстилалась впечатляющая панорама закатной метрополии. Здесь Семейства пировали, подобно богам, вдали от жалких земных забот. Единственное, чего, пожалуй, не хватало, так это амброзии, хотя Олимп успешно компенсировал это двенадцатью переменами блюд, винной картой, не знающей себе равных в Западном полушарии, и массажем после еды.
– За пять замечательных лет, – поднял бокал Бенефиций.
– Нет, за постоянство, – возразила Куртуаза.
За постоянство? Это точно игра слов или…
– Это подразумевает, что у меня был выбор, любить ли тебя. На самом деле я не смог бы перестать, даже если бы захотел.
– Тогда зачем же ты?.. – Она поставила бокал, не отпив.
– Зачем – что?
– Что для нас пять лет, Бенефиций? Что – пять сотен? Или пять тысяч? День. Час. Мгновение ока. Погляди вокруг. Все, что ты видишь в этом зале, все, что видно за его пределами, докуда хватает взгляда, – все это исчезнет рано или поздно. Но мы с тобой останемся.
– Да, – согласился он. – Мы останемся.
– Зачем тогда вообще праздновать годовщины и дни рожденья? Зачем отмечать какие-то вехи, когда времени больше не существует?
– Дело не во времени. Дело в…
– Все дело во времени, – перебила она. – Времени у нас столько, что оно больше не имеет цены. Некогда оно было самой ценной вещью на свете, теперь, – лишь прах. Мы взяли алмаз и зарыли в компостную кучу.
– Моя дорогая, ты прекрасно знаешь, куда заводят подобные мысли. Вспомни, чему нас учили в школе: лови момент! Не думай слишком много о будущем. Не пытайся представить, как оно все будет тысячу или десять тысяч лет спустя. Представь сейчас.
