Джон Толкин - Волшебные сказки (сборник)

Очень мала
И очень мила
Принцесса Ми, говорят,
Блистают в прическе
Жемчужные блестки,
И золотом вышит наряд.
Платочек на шее
Звезд серебрее,
И паутинки нежней
Накидка из льна,
Бела, как луна,
А то, что поддето под ней, –
Исподнее платье –
Украшено, кстати,
Узором алмазной росы.

В плаще с капюшоном
В серо-зеленом
Таится в дневные часы,
В часы же ночные –
Одежды иные,
Сияют, как в небе звезда;
В чешуйки рыбешки
Обутые ножки,
Сверкая, ступают туда,
На пруд танцевальный,
Где гладью зеркальной
Застыла вода в полумгле, –
Там призрачен свет,
Там легкий балет

Танцует она на стекле,
И каждый шажок,
И каждый прыжок
Стежок оставляет на нем.

Глядит она ввысь,
Где звезды зажглись
В небесном шатре, а потом
Глянула вниз,
А там – вот сюрприз! –
Принцесса по имени Ши,
Такой же талант,
К пуанту – пуант,
Так же танцует в тиши.

И так же легка,
И так же ярка,
Но – страшно подумать! – она
В пучине-то оной
Книзу короной
Висит, а пучина – без дна!

И эта принцесса
Не без интереса,
Точнее, с восторгом глядит,
Как книзу короной
В пучине бездонной
Другая принцесса висит!

И только носочки
В некоей точке
Друг друга касаются там.
А где это «там»,
Неведомо нам –
Где вниз головой к небесам! –
Познаний волшебных,
На это потребных,
Не хватит и эльфам самим.

От века доныне
Танцуют эльфини:
Танцует прекрасная Ми –
Мелькают одежки
И стройные ножки
В туфельках из чешуи,
Такие же ножки,
И те же одежки,
И туфельки из чешуи –
Танцует прекрасная Ши!

Лунный Дед был серебряно сед
и в серебряных башмаках,
Венец из опала, но этого мало –
поясок у него в жемчугах,
А поверх всего серый плащ у него,
под ногами – сверкающий пол;
И вот хитрым ключом –
ключ хрустальный причем! –
тайный ход он открыл и вошел.

И с блаженной улыбкой по лесенке зыбкой,
по ступенькам ажурным идет,
Наконец-то он волен и премного доволен,
что пустился в безумный поход.

Надоело ему век сидеть одному
в лунной башне на лунном холме –
Даже чистый алмаз уж не радует глаз! –
и одно у него на уме:

Чтобы алый коралл на плаще засверкал,
и рубин – у него на челе,
Чтобы яркий берилл его жизнь озарил, –
он решил побывать на Земле,
Чтобы впредь не сидеть, без конца не смотреть
на теченье светил, например:
Скука – смерть! – эта твердь, и ее круговерть,
и веселая музыка сфер.

Он на лунном бугре, когда все в серебре,
в полнолунье мечтал на Луне
Не о бледных огнях в бледных лунных камнях –
о багряном и рьяном огне,
Чтобы жарок он был, чтобы ярок он был,
чтобы тлел в глубине уголек,
Чтобы, ало горя, занималась заря,
предвещая хороший денек.

Видел он под собой океан голубой
и зеленых лесов океан,
Но хотелось ему быть с людьми самому,
чтобы сам он был весел и пьян,
Чтоб смеяться, и петь, и горячую снедь
поедать, запивая вином.
Ибо снежный был бел тот пирог, что он съел,
лунным светом запивши потом.

Но на лесенке зыбкой это было ошибкой –
размышлять о горячей еде:
он ногами протренькал по скользким ступенькам
и сорвался, подобно звезде

Иль чему-нибудь вроде. Ночь была. Новогодье.
И вот, путь в небесах прочертив,
Все ступеньки минуя, в Бэл, в купель ледяную,
ухнул – прямо в бурлящий залив.
Так лежал он в водице и, боясь раствориться,
свою жизнь поминал и Луну.
Но как раз тут баркас, рыбаки тут как раз –
потому не пошел он ко дну!
Из воды неводок его вверх поволок –
так он в лодку с уловом попал:
Его хлипкое тело было зелено, бело
и мерцало, как мокрый опал.

А когда б рыбаки б не ловили там рыб?
А когда бы не сеть, а крючок?
«Есть тут город немалый, в нем же двор постоялый, –
говорят, – там проспись, старичок!»
В этот час неурочный в темноте полуночной
только колокол на маяке
Возвестил похоронным гулким звоном об оном
прилетевшем с Луны старике.

И – ни хлеба, ни соли, ни жаркого тем боле!
До зари пробродил наш лунарь:
Вместо пламени – сажа, вместо озера – лужа,
вместо солнца – коптящий фонарь,
И нигде нет людей, ни веселых затей,
и никто ни о чем не поет,
Только храп из домов – видно, спать он здоров
на заре, этот смертный народ.

Он и в двери стучал, он стучал и кричал –
все напрасно, повсюду молчок,
Двери все на запор. Но вот видит он двор
постоялый, в окне огонек.

Бряк в стекло! Но на стук дверь открылась не вдруг:
«И кого там опять принесло?»
«Не найдется ль огня и вина для меня,
древних песней прекрасных зело?»
А хозяин в ответ: «Чего нет, того нет!
Заходи, коль сойдемся в цене,
Мы берем серебром, мы и шелком возьмем,
так и быть, – пригодится жене».
Чтоб ступить за порог, отдал он поясок,
отдал он серебро и был рад
Все отдать жемчуга за тепло очага,
за все прочее – больше в сто крат!

Вот так Лунный Дед был разут и раздет,
отдал плащ, башмаки и венец,
Чтобы сесть в уголке при разбитом горшке
и чего-нибудь съесть наконец.
Так сидел он над плошкой, деревянною ложкой
скреб холодной овсянки комок.
Поспешил Лунный Дед! Новогодний обед
не готов – и сливовый пирог.

Печальный Тролль сидел в Холмах,
печальные пел песни:
«На всей земле – увы и ах! –
я одинок, хоть тресни.
Давно ушла моя родня,
ушла навек – о горе!
Остался я, последний я
от Бурных Гор до Моря.

Не златокрад, не мясояд,
и пива не хочу я,
А все же хоббиты дрожат,
мою походку чуя.
Ах, если б я бесшумно шел!
Другие ноги мне бы!
А так я весел, я не зол
и печь умею хлебы.

Всю Хоббитанию пройду, –
подумал Тролль, – но тихо,
И друга, может быть, найду,
а то без друга лихо!»
Он от Холмов всю ночь бежал,
обувши мехом пятки, –
Никто не слышал, не дрожал,
не драпал без оглядки.

На зорьке в Норгорде народ
еще зевал спросонку.
Бабуся Бамс идет, несет
с печением плетенку.
«О, мэм, – сказал он, – здрасьте, мэм!» –
и улыбнулся мило.
Не «мэм» ей слышится, а «съем»…
И вот что дальше было:

Услышав этот страшный глас,
Старшой Горшок с испуга,
Весь красный, лезет в узкий лаз,
да пузо лезет туго,
Бабуся Бамс – домой, под стол,
забыв свои печенья,
А Тролль руками лишь развел,
сказав: «Прошу прощенья!»

Визжит свинья, блажит овца
и гусь гогочет тоже
При виде тролльего лица,
сказать точнее – рожи.
Тут фермер Хряг свой эль пролил,
тут Биллов Лай без лая
Пустился прочь, а следом Билл –
бежали, жизнь спасая.

Сидит у запертых ворот
печальный Тролль и плачет,
А юный Перри, он идет,
к нему подходит, значит,
И хлоп по шее: «Не дури!

Тебе, коль ты верзила,
Снаружи лучше, чем внутри…»
И вот что дальше было:
Смеется Тролль: «Отныне мы
друзья, как понимаю!
Давай, поехали в Холмы,
ко мне на чашку чаю».
А Перри вроде как струхнул,
но, севши на закорки,
Он крикнул: «Ну!» – ногами пнул –
и замелькали горки.

Потом, как маленький, сидел
у Тролля на коленке,
Не столько пил он, сколько ел
ватрушки, пышки, гренки,
Калач, кулич, большой пирог
и маленькую сдобу –
И съел он все, что только мог,
но это все – на пробу.

Трещал огонь, и чайник пел,
штаны по швам трещали,
Тролль улыбался, Перри ел,
немного помолчали.
И Тролль сказал: «О чем бишь речь?
Ах да! Тебя в учебу
Возьму, и сам ты будешь печь
и черный хлеб, и сдобу!»

Спросили Перри, где он был,
что стал такой дебелый?
А он ответил: «Чай я пил
и хлебушек ел белый».
Спросили: «Где же задарма
нальют такого чаю?»
Но Перри был не без ума,
сказал: «Я сам не знаю!»

А Джек сказал: «Я видел сам,
как Перри в чистом поле
Скакал верхом вон к тем Холмам,
скакал верхом на Тролле!»
И все – кто пеший, кто верхом –
они пошли толпою,
И видят: холм, в холме же –
дом, дым вьется над трубою.

«О милый Тролль, ты испеки, –
они стучатся в двери, –
Да, испеки, нет, испеки
нам сдобного, как Перри!»
А он в ответ: «Не будет вам
ни хлеба, ни застолья!
Я хлеб пеку по четвергам
для Перри лишь и Тролля.

Ступайте прочь! Мне не до вас!
Не стойте зря у двери!
Ведь то, что я вчера припас,
вчера же слопал Перри!
Бабуся Бамс, и Хряг, и Билл,
вчера, по крайней мере,
О хоббиты, я вас любил!
Теперь люблю лишь Перри!»

На сытных троллевых харчах
отъелся Перри! Вскоре
Не мог он влезть – увы и ах! –
в свои штаны – о горе!
По четвергам он приезжал
на Троллевы застолья:
Росточком Тролль пониже стал,
а Перри – ростом с тролля.

Вот какова его судьба,
так в песне говорится:
Пек Перри лучшие хлеба
от Моря до Границы,
Но все же хлеб его не столь
хорош был, как те сдобы,
Что пек ему печальный
Тролль по четвергам для пробы.