Майкл Муркок - Глориана; или Королева, не вкусившая радостей плоти
– Что? Вы рассматриваете меня как ученика?
– Разумеется, нет, милорд. Как равного.
Лорд Монфалькон покачал пальцем.
– Хюбрис, Квайр! Подозреваю, похищение королевских особ предлагает вашему воображению диету богаче, нежели вы можете себе позволить. Вы испили крепкого вина и не желаете теперь никакого иного. Вы падете – вы становитесь чересчур задиристы.
Квайр сделался угнетен.
– Мне так угодно. Наслаждаясь эмоцией, я черпаю ее, пока могу, и не глушу никогда. У меня мало веры в любое определенное будущее.
– Вы ожидаете смерти?
Квайр был изумлен пуще прежнего.
– Нет, милорд. Просто слишком много имеется возможных будущих. Мои планы до некоторой степени касаются их всех. И, если по-иному, не касаются ни единого.
– Вы не беззаботны, Квайр. Не изображайте такового передо мной.
– Моя жизнь столь же упорядочена, как… – Квайр указал в огонь, где чернел и распадался памфлет, – как была его… как будет, на самом-то деле. Но я играю на своих эмоциях с умением и тщанием музыканта, как играю и на эмоциях тех, кого склонен использовать.
– Но у вас должна быть амбиция.
– Я уже сказал вам, милорд. Усиливать и подчинять мои чувства.
Лорд Монфалькон встревожился.
– Вы оправдываете учеными словами низменные деяния, вот и все. – Казалось, он вот-вот отпустит Квайра. Он вернулся за стол мрачнее всех туч на свете.
– Милорд? – Квайр взял сомбреро в руку, шагнул к двери, но обернулся. – Вы признаёте меня как художника, конечно же? Я говорил искренне. Лучше не могу. Такие слова не должны трогать вас, милорд. Они объективны.
Лорд Монфалькон надул губы.
– Вы смакуете свои труды! – То было обвинение, и неожиданно.
Темные глаза Квайра полунаполнились приятным удивлением.
– Вестимо.
– Зевес! Я надеялся, сего не понадобится… Но необходимость ясна, и мы должны сие сделать. – Лорд-Канцлер испустил горький стон. – Я все-таки сыграю Сократа пред неким современным Калликлом!
Квайр гребнем запустил левую руку в густые кудри, изучая покровителя. Его хладный глас звучно вывел:
– Вы страдаете, милорд?
Монфалькон рылся в выдвижном ящике.
– Я должен вам заплатить.
– Вы больны, милорд?
– Бес вас потрави, Квайр, вы знаете, что дело не в телесном состоянии. По временам я задаюсь вопросом, что я вообще делаю и почему мне нужно трудиться нанимать вам подобных.
– Потому что я лучший. В нашей службе, сир. Однако же я не стану оправдывать свое амплуа. Я всего-навсего разъяснил себя. Оправдание – ваша забота.
– Э? – Монфалькон извлек коробок золота. Его руки дрожали.
– Неизбежное смакование боли и унижения товарищей появляется в процессе, милорд. Такова природа нашей службы. И все-таки: подобно солдату (когда одержана победа), что умножает сентиментальность вместо стыда, убыли и жалости, и я мог бы рыдать и вопить: «Ужасно! Но должно быть посему!» – и утешать себя (и вас, милорд, ибо сего-то вы и ждете от меня сегодня). Я отвергаю сию софистику. Взамен я кричу: «Ужас! Но как он сладок!» Будь я жертвой, думаю, все равно стоило бы научиться смаковать собственную участь, ибо и сие в равной степени – средство для усиления и подчинения чувств. Но я ищу свободу власти. Она дает мне поле обширнее. Оттого я хватаюсь за привилегию – коей наделяет меня ваше покровительство, – привилегию власти. Я предпочту смаковать чужую боль – не свою.
– Боль нужно вытерпеть, вот и все. Вы – создание, Квайр, извращенное и чахлое в душе своей. – Лорд Монфалькон складывал монеты в кошель, тщательно пересчитывая.
– Нет, сир, моя душа благородна не менее вашей, сир. Я всего-то трактую ее потребности манером, отличным от вашего, сир. – Квайр был покороблен не столько выпадами лорда Монфалькона, сколько его ошибочным разумением истины.
Кисть Лорда-Канцлера тряслась, когда он передавал кошель.
– Признайте – вы трудитесь за деньги!
– Я не лжец, сир, как вы знаете. Зачем вам мои увещевания такого рода? До сих пор мы гармонично работали вместе.
– Мне опротивели тайны!
– Вы нанимаете меня, милорд, не для того, чтоб я вас утешал.
– Ступайте! Ваши вульгарные хохмы мне приелись!
Неровный поклон капитана Квайра, но не уход его. Оставалось незаявленное требование. Он удерживал свою позицию. Он был словно в бешенстве.
– За сие, милорд, я с готовностью прошу прощения. Мне недостает практики. Я не возвышусь до пения столь ясного и чистого, как у вас, лордов Двора, ибо призвание мое требует тонов погрубее.
– Вы изводите меня, Квайр! Я не косолапый медведь, чтоб вас развлекать. Ступайте.
Капитан Квайр принял наличность и упрятал ее в пояс, не сходя с места.
– Мне привычно беседовать с теми, кто почти оглох от ужаса либо полуоглох от боли. А равно и с теми, кто учит юных и ухаживает за безумными и больными, сир. Вокабуляр их блекнет, стиль упрощается, искусство делается искусством деревенского фигляра, юмор – мужиковатым юмором Ярмарки.
– А ваши извинения прискучивают мне, мастер Квайр. Вы свободны. – Монфалькон усадил себя в кресло.
Квайр шагнул вперед.
– Я предлагаю вам беспримесную истину, а вы ее отвергаете. Вы задали вопрос, милорд, и я дал ответ. Я думал, мы оба говорим правду. Я полагал, что меж нами нет двусмысленности. Должно ли мне лгать, дабы сохранить ваше покровительство?
– Возможно. – Лорд Монфалькон запер ящик. Вздохнул и сказал: – Вы имеете в виду, что я как работодатель несовершенен?
– Доселе вы были само совершенство, сир. Разве не обладаем мы общим пониманием, будучи людьми равного здравомыслия?
– И правда! Мы обладаем таким пониманием! Я плачу. Вы убиваете, похищаете и сговариваетесь.
– Пониманием мастерства, сир, в том числе.
– Вы хитроумны, вестимо. – Монфалькон сделался расстроен. – Что еще мне произнести, чтоб вы удалились? Какое-нибудь заклинание? Вы ищете публичных почестей? Мне надобно сделать вас Принцем Державы?
– Нет, милорд. Я говорил о нашем искусстве, только и всего. О своем убеждении, что вы цените сие искусство ради него самого.
– Если вам так угодно. – Монфалькон отослал Квайра взмахом руки.
Капитан был потрясен:
– Что?
– Изыдьте, Квайр. Я за вами пошлю.
– Вы глубоко меня оскорбляете, милорд.
Монфалькон загремел, его голос дрожал:
– Я защищаю вас, Квайр. Не забывайте. Вашей порочной жизни дозволено течь беспрепятственно – вашим соблазнениям, вашим вымогательствам, вашим убийствам по собственной инициативе… – Монфалькон возложил пальцы на седую бровь. – Я не стану потакать вашим двусмысленным требованиям! Сейчас не время… мне следует заняться серьезными делами… делами посерьезнее, Квайр, нежели утоление злодейской гордыни. Прочь, прочь, прочь, капитан Квайр!
Черный сполох безвкусицы – и Квайр исчез.
* * *Когда капитан Квайр покидал дворцовые тени и вступал в декоративный сад, ныне сплетенье расцветающей ежевики с необузданными лианами, он приостановился, дабы оглянуться на высокую стену, насупиться, потрясти головой. Его гордость была, действительно, уязвлена самым страшным образом. Он принялся исследовать свои ощущения, шагая вперед, через ворота и вниз по холму к ряду дерев, близ коих Лудли насвистывал, опершись об ограду, и смотрел в лохматое, мчащее небо.
– Луд. – Квайр перелез через ограду и встал спиной к помощнику, глядя вдоль дороги в направлении лондонского смога.
– Что у нас плохого, капитан? – Лудли чуял настрой господина чуйкой человека, боящегося за свою жизнь. Он шагнул вперед в своей жесткой, растрескавшейся куртке, схоронив большие пальцы рук за поясом дублета.
– Я потрясен.
Капитан Квайр бормотал себе под нос, перекатывая камушек заостренным носком сапога.
– Я полагал, что уважаем. Вестимо, вот он, объект атаки, – самоуважение. Я не понимаем как художник. Неужто никто и понятия не имеет о мастерстве, о гении, вкрапленных в мой труд? Неужто я не удостоверял сие постоянно? Как еще мне было их удостоверить? Кто еще смог бы сделать то, что сделал я?
– Я восхищаюсь вами, капитан. В большой степени. – Лудли умиротворял, не будучи искренне сочувственным, ибо не имел мозгов для трактовки позы и жеста. – Да мы все – в «Морской Коняге», «Грифоне» и где угодно…
– Я разумел ровню. Я-то думал, Монфалькон чувствует собрата по художеству, реалиста. Луд, я ошарашен. Он нуль, жалкий циник на минеральных водах!
Лудли счел, что уловил причину сего.
– Он не заплатил, вот оно что, капитан? Он всегда… – Он был упрежден кошельком, вдавленным Квайром в его ладонь. – Ага, спасибо.
– Все сие время я был убежден, что он понимает природу моей игры. Он не ценит искусности, комедии, иронии сотворяемого, но пуще всего он не понимает структуры, видения, таланта, хладного, немигающего глаза, что вперился в реальность и трансмутирует ее в драму. О, Луд!
Непривычен к сему зрелищу душевной доверительности, сему откровению тайной жизни господина, Лудли в одно и то же время был зачарован и затруднился с речью.
