Мать извела меня, папа сожрал меня. Сказки на новый лад - Петрушевская Людмила Стефановна

От женщин всегда жди неприятностей — если не злая жена, то злая мачеха. Или свекровь. Матери обычно безобидные, если только не ведьмы; берегитесь ведьм. И их дочерей.

Королей, принцев и отцов можно не опасаться, если только, как это часто бывает, они не находятся под чьим-то сильным влиянием, обычно женским, опять же. Мужчины слабы. Иногда они тебя спасают, но всегда с чьей-то помощью — муравьев, птиц или женщин. Иногда ты спасаешь их. Это как бы приятно.

Животным можно доверять. Правда, иногда они превращаются в людей, но они ж тут не виноваты.

Детям надо быть осторожнее.

— Я это проигрываю снова и снова, — говорит женщина с серебряными руками. — И каждый раз одно и то же, к черту. Кладу руки на пень, — она со стуком водружает их на стол, — и говорю: «Да, отец». Вот, кстати. — А у ее парня куриные ноги. Он запихивает их в мотоциклетные сапоги, и ничего не заметно, пока парочка не начнет раздеваться.

— Вам это мешает в интимной жизни? — спрашивает концептуалистка.

— Нет, — отвечает женщина с серебряными руками. — Мне нравятся его ноги. То есть моим рукам они явно нравятся, я чувствую.

— Надо познакомить вас с братом, — говорит концептуалистка. — В смысле, он гей, но почем знать.

Женщина с серебряными руками не слушает.

— Он спит с топором у кровати — говорит, окно на пожарную лестницу не запирается, но мне кажется, он меня подбивает отрубить эти ноги. Хотите грушу?

Концептуалистке нравятся губы женщины с серебряными руками — женщины, которая может съесть грушу с дерева, связав за спиной пеньки рук. Она представляет, как стоит на кровати в одних трусах и носках, держа грушу за черенок, а перед ней на коленях женщина с серебряными руками. А после та может вскарабкаться на дерево и швырнуть вниз сперва сережки, потом пояс, потом ботинки, потом трусы, и остаться голой, как груша.

— Спасибо, — кивает концептуалистка, кусает сладкую сочную грушу и бездумно вытирает ладонью губы. Теперь надо заново накладывать помаду.

При чтении взгляд ходит слева направо, слева направо, слева направо, как челнок в ткацком станке. Страница — узорчатая ткань, лебяжье-черная, лебяжье-белая.

Лат. texere — ткать, отсюда слова «текстиль» и «текст».

За столиком уличного кафе концептуалистка пьет чай с женщиной, у которой серебряные руки. Ее собственные тоже стали серебристыми от заживающих шрамов.

— Теперь я могу спросить… — говорит она, но не спрашивает. Отвлекается на голубя, который важно расхаживает рядом, приседая и покачиваясь, надув от вожделения шею. А голубка с затравленным видом клюет камешек и вдруг неожиданно улетает. Концептуалистка неумело улыбается и снова поворачивается к собеседнице. — Лишиться одной руки — это может считаться несчастьем, — говорит она. — А лишиться обеих — это уже неосторожность. Я цитирую. Как бы.

— Я пыталась запрыгнуть на товарняк с друзьями — одна знакомая девочка из приюта и парень постарше; он сказал, что так можно доехать до самого Рино и это клево. Им удалось, мне — нет. — Она размешала сахар в чае серебряным пальцем.

— Правда?

— Нет. Мой отец отрубил их топором. Сказал, что иначе дьявол захомутает его хвостом за шею и утащит в ад.

— Вот непруха-то.

— Ага. Хотя… — Обе смотрят на серебряные руки.

— Ох ты ж е-мое, — говорит она, глядя в зеркало, и начинает вытирать рот скупыми движениями. Опять помада размазалась, даже подбородок умудрилась извозить.

Может, она только что занималась оральным сексом с женщиной, у которой серебряные руки, а та перед этим вытащила за хвостик свой жуткий тампон и залихватски швырнула в окно (после они выглянули наружу — тот лежал на соседском кондиционере, словно дохлая мышь, — и расхохотались), а потом скользнула вверх с поцелуем, что на вкус как железо и соль, и в осколке зеркала на стене поймала свое отражение с красным ореолом вокруг рта.

Может, она съела собственных детей. Тех, что родила от критика. Только они куда-то запропастились за те шесть лет, что она делала крапивные рубашки. А ведь эти рубашки точно подошли бы детям, которых она тоже сделала… Концептуалистка начала подозревать агентессу, чья зависть — к тем самым художникам, чьи дела она вела! — была общеизвестна. Но подозрения нельзя было высказать, потому что концептуалистка тогда не разговаривала.

Сейчас агентесса и критик беседуют на другой стороне зала. Критик склонился, чтобы лучше слышать ее в общем гуле, и почти уткнулся носом ей в грудь, выпирающую из выреза скорее по-матерински, чем соблазнительно.

Рядом кто-то рассказывает о стеклянной горе, что недавно выросла неподалеку от центра, — может, это просто новое здание того архитектора, ну, который построил еще ту штуку в Барселоне. Концептуалистка тут же почему-то решила, что именно туда ушли ее дети, то есть ее братья, то есть, нет же, дети.

Критик никак не может справиться с маленькой отбивной, какие официанты разносят на блюдах, и агентесса заботливо вытирает ему рот — жестом скорее соблазнительным, чем материнским, хотя он ей явно в сыновья годится.

У критика большая голова, свисающие волнистые патлы, какие обычно носят виолончелисты. С другой стороны зала он ловит ее взгляд и поднимает пластиковый стаканчик, проливая газировку себе на запястье. На темных волосах вспыхивает блик, будто там гнездится что-то золотое.

Концептуалистка рассеянно кивает. Дети… где они сейчас могут прятаться? Под бумажной скатертью, под столом с рядами стаканчиков? Она чувствует на себе взгляд агентессы. Пахнет горелым мясом — должно быть, мини-сосиски подгорели.

— Ох нет, вот он идет, — говорит женщина с серебряными руками. — Не стоит этого. Просто живите долго и счастливо. Опять.

В постели он поворачивается ко мне спиной, и я сую руку ему под крыло. Чувствую, как он думает, думает, думает; потом расслабляется во сне.

Я знаю, о чем он думает, я тоже когда-то был кем-то другим. Быстро линял, когда она меня целовала, — боялся этой розовой искренней любви. Еще не согрелась кровь, еще между пальцами тянулись полупрозрачные пленки. Скованный своей непомерной тяжестью, я рванулся обратно в пруд — вялый прыжок, вулканический плюх. Quelle surprise! [6] Вода едва покрыла мне макушку.

Сейчас я сам толстый и розовый, иногда натягиваю даже свитер. На яйцах растут волосы. Блин, у меня есть яйца. Но румянец до сих пор зеленоватый, и я сразу же узнал этого парня, как увидел. Перед глазами картинка: с перистого неба свешиваются красные лапы. Тянется вниз шея, в перьях жемчуг воздуха. Маска грабителя поверх выпуклых беззащитных глаз. Тот холодный мир был общим для нас. И я не держу на него зла за то, что однажды зацапал меня вместе с ряской. Даже наоборот, у меня дух захватило. Но.

Скользить по его длинному изгибу горла или лежать рядом с ним на двуспальном футоне: и то, и другое — любовь, по-моему, но я выбираю это.

Время идет. Дети не показываются. У нее были дети когда-нибудь? Концептуалистка думает об усыновлении. Читает в информационной брошюре: «Взнос может быть существенно уменьшен за глупых и ленивых младших сыновей, детей размером с палец и меньше, детей с ежиными головами или ослиными ушами. Многие так называемые особые потребности, если их должным образом удовлетворять, не окажут существенного влияния на здоровье и успехи вашего ребенка в будущем». Она записывается на собеседование с социальной службой.

— Чтоб они, видать, определили, способна ли я съесть собственных детей. Хотя моя чрезмерная ответственность должна быть очевидна. И все-таки я сомневаюсь… Взять тех же братьев — ведь я их потеряла. Кто это сказал: «Потерять брата — это можно считать несчастьем, потерять шестерых братьев — это уже неосторожность»?