Рональд Келли - Вечерний свет (сборник)
– Забудь. – Мужчина схватил Джексона за руку. – Я и братья, мы тебя подбросим.
Джексон боялся спросить, куда его везут. Они направлялись не в город, а глубже в горы. Здесь находились самые высокие пики Аппалачей, однако Джексон не любил высоту. Он сидел, зажатый между расположившимся на пассажирском месте Младшим и управлявшим пикапом Косоглазом. От духоты кружилась голова. Теперь к тому, что он почувствовал раньше, примешивалась вонь старого плесневелого картона.
Бубба устроился в кузове и стоял, ни за что не держась. Он раскинул руки, словно летел; возможно, когда пикап подпрыгивал на ухабах, так оно и было.
Машина резко затормозила. Бубба перелетел через кабину, но чудом приземлился на ноги. Никто не проявил к этому интереса. Они находились почти на вершине горы, на небольшой прогалине, окруженной могучими деревьями, преимущественно белыми соснами; высота некоторых достигала ста пятидесяти, а то и двухсот футов. Младший схватил Джексона за руку и выволок из пикапа. Братья начали пронзительными голосами скандировать это глупое прозвище: «Зевака, зевака».
Они окружили Джексона, потягиваясь, подпрыгивая, все сильнее возбуждаясь из-за того, что должно было произойти. Глубоко в их горлах родился мягкий, тихий клекот, несколько секунд спустя перешедший в призывные крики. Они по очереди сбросили комбинезоны, и наружу вырвались ворохи маслянистых черных перьев, становившихся все гуще по мере того, как сдерживавшая их одежда сползала вниз. В конце концов комбинезоны упали на землю, братья размяли мышцы и затрепетали, раскинув огромные черные крылья, закрывшие бо́льшую часть прогалины.
Младший взлетел, испуская ликующие вопли, взмывая ввысь и пикируя к земле, край его крыла задел левую щеку Джексона и порезал ее. Затем пришла очередь Косоглаза. Тот пригнулся под деревьями, его крылья подняли ветер, который вначале остудил пылающее лицо Джексона, но потом заставил замереть от ужаса: жесткие крылья стукнули его по голове, и он рухнул как подкошенный.
Наконец Бубба взлетел и поднял его с собой, словно он ничего не весил, взмыв параллельно самому высокому дереву с такой скоростью, что у Джексона перехватило дыхание. Запыхавшись, он увидел горы новыми глазами, перед ним раскинулись пики гряды Оукоуи, древний плод столкновения гигантских тектонических плит, и он подумал, какое это прекрасное начало для книги, в которую теперь можно включить истинную историю легендарных теннессийских птицелюдей, – но тут Бубба отпустил его.
* * *Когда Джексон пришел в себя, на него смотрела мать мужчин. Эту старуху он видел несколько дней назад обнаженной до пояса, с исполосованной спиной. То, что он издалека принял за шляпу, оказалось головой старухи, покрытой густыми перьями, которые начинались вокруг глаз, огибали выступающую челюсть и образовывали роскошное мягкое жабо на шее.
Она частично удалила перья с туловища, покрытого шрамами и изрезанного, как лица братьев. Перья толще и крепче волос, и от них непросто избавиться. Невозможно сделать это без порезов и без боли. Однако старуха сохранила значительную часть оперения, а значит, скорее всего, сидела дома, в то время как сыновья добывали для нее пропитание. Возможно, ее шрамы были декоративными или клановыми.
Пропитание. Он стал пропитанием. Охотник стал добычей. Зевака. Старуха вышагивала вокруг него, подергивая головой, ее горло издавало тихий шелестящий клекот. От нее воняло птицами и птичьей едой.
Джексон испытывал невообразимую боль. Он отключился, оцепенело очнулся, снова отключился от боли. Сейчас боль возвращалась – он чувствовал, как ее волна поднимается изнутри.
– Множество людей проводят жизнь в тихом отчаянии. Они не поют, и музыка их с ними гибнет, – сообщил старухе Джексон. Он бредил, но хотел, чтобы последнее слово осталось за ним. Он не знал, поняла ли его старуха.
Сыновья присоединились к ней за обеденным столом. Джексон хихикнул, подумав, что все это напоминает День благодарения. Мужчины сняли комбинезоны и теперь гордо прихорашивали оперение.
Однажды он видел, как птица съела лягушку. Это нельзя было назвать жестокостью, ведь лягушка – животное. Птица подняла ее и несколько раз уронила на землю, чтобы размягчить. Лягушка была еще жива, а потом птица ударила ее клювом.
пер. К. Егорова
Клайв Баркер
Куколка
В тот год Элли сравнялось пятнадцать, и это был самый несчастливый год в ее жизни. В начале весны умерла мама, изнуренная многочисленными родами и любовью ко всем своим детям; тяжким трудом и общей безысходностью бытия. Здешнее небо было таким необъятным, а земля – такой черной, и хотя иногда это небо проливалось добрым теплым дождем, а эта земля иногда приносила скудные урожаи картофеля, жизнь была слишком тяжкой.
Ближе к концу мама Элли начала вспоминать, как они жили в Виргинии, до того, как перебрались на Запад. Какие хорошие там были люди, каким мягким был воздух. Элли почти ничего не помнила из тех времен. Она была совсем крохой, когда они переехали. Она знала только Висконсин: лютые-прелютые зимы и чахлое лето. Она немного умела писать и немного – читать, но не так хорошо, чтобы понимать Библию, единственную книгу в их доме. Больше ей было нечем себя занять. У нее была единственная игрушка – деревянная куколка, которую отец смастерил ей на шестой день рождения. С годами грубые черты лица, нарисованные отцом на крошечной кукольной голове, стерлись без следа; осталась лишь безликая голая фигурка. После смерти мамы жизнь Элли стала еще тяжелее. Ей пришлось заменить мать и взять на себя все домашнее хозяйство – и готовить еду для отца, братьев и двух младших сестер, делая все возможное, чтобы накормить шесть голодных ртов тем немногим, что удавалось вырастить в огороде или добыть на охоте. Она не радовалась и не грустила. Она ничего не ждала от жизни.
Однажды отец сказал:
– Эта твоя кукла. Выбрось ее.
– Почему, папа?
– Ты уже не ребенок. Выбрось ее, я сказал.
Она боялась перечить отцу и поэтому сделала, как он велел. Она сказала, что бросила куколку в печку, но это была неправда. Она спустилась к реке, к рощице старых дубов, где часто играла в детстве, и спрятала ее в расщелине между корнями.
На следующий год к ней посватался парень из Бостона, Джек Мэтьюс. Он не особо ей нравился, но это был шанс вырваться из дома и, может быть, начать новую, лучшую жизнь.
Свадьбу сыграли летом, и Джек Мэтьюс увез Элли на восток. Не прошло и недели, как она начала подмечать в муже черты, которые прежде он от нее скрывал. Ему нужна была не жена, а служанка, и если она не бежала прислуживать ему по первому зову, он впадал в ярость и распускал руки. Элли никогда не была плаксой; она принимала побои молча, а если и пускала слезу, то только когда муж не видел. В постели он никуда не годился, в чем тоже обвинял жену, находя дополнительный повод для рукоприкладства. Она терпела, а что еще оставалось делать? Обратиться за помощью не к кому. Своих денег у нее не было, а родной дом – далеко. Но даже если бы она взбунтовалась, бросила мужа и попыталась вернуться домой в Висконсин: что ждало ее там? Опять бесконечные дни необъятного неба и черной земли? Она рассудила, что лучше уж терпеть мужа. Может, с годами его нрав смягчится. Может быть, она даже научится его любить хоть чуть-чуть.
Но жизнь лучше не стала. Они переезжали из города в город, муж устраивался на работу, она сама подрабатывала прачкой, и какое-то время все было спокойно и тихо. Но через несколько недель, по той или иной причине, все снова разлаживалось. То муж подерется с кем-нибудь на работе, и его уволят, то им приходится спешно бежать из города, потому что он должен кому-то денег, которые проиграл в карты. Иногда ей хотелось его убить. Она даже пыталась придумать, как это ловчее сделать, пока стирала чужое белье. Подушка на лицо, когда он валяется в пьяном ступоре; или яд в кофе. Вряд ли Господь сильно разгневается на нее, если она избавит мир от Джека Мэтьюса, правда? Да, правда. Но все эти раздумья так ни к чему и не привели. Как бы сильно она его ни ненавидела – а она ненавидела его до мозга костей, – она не сумела заставить себя убить мужа.
Ее единственная радость в жизни пришла совершенно неожиданно. Она часто стирала постельное белье из борделей (это было уже самое дно ее низкой профессии) и во время своих визитов в эти непотребные заведения познакомилась с некоторыми из тамошних женщин. Хотя у нее не было ни внешних данных, ни уверенности в себе, чтобы заниматься тем, чем занимались эти женщины, она поняла, что у них с ней много общего, и не в последнюю очередь – глубочайшее презрение к противоположному полу. Многие, как и сама Элли, на себе испытали, что значит жизнь в диких краях, и бежали от этой жизни. И большинство из них даже не задумывались о том, что можно вернуться назад. Разумеется, проституция не доставляла им особенного удовольствия, но даже в самом непритязательном борделе имелись свои приятности и роскошества: чистые простыни, душистое мыло, иногда даже красивые платья, – которых у них никогда не было бы на фронтире.
