Наль Подольский - Повелитель теней: Повести, рассказы
Писатель с высот своей мансарды или из глубин своей котельной как бы диктует самой жизни, что и как должно в ней происходить. Это уже не просто предчувствие или предвидение — это сознательное моделирование процессов, происходящих в реальности. Оно было возможно, потому что будущее, как и прошлое, воспринималось с большей остротой, чем настоящее. Мир теней, в какой погружен был писатель, исключивший себя из обрыдшей повседневной советской реальности, приобретал властный временной вектор — из прошлого сразу в будущее, минуя настоящее.
Такой взгляд доступен лишь профессиональному соглядатаю чужих судеб, и у героя «Кошачьей истории» есть единственное занятие — присутствовать при происходящем, оказываясь срединной точкой столкновения разных позиций, быть арбитром во всех конфликтах и спорах.
Над «Кошачьей историей» нависла тень «Чумы» или «Постороннего»: герой Н. Подольского напоминает персонажи Альбера Камю, стоически, с холодным антигероическим пафосом принимающие все, что происходит вокруг них. Но герои французской экзистенциальной прозы начисто лишены способности видеть и различать бесов. Это уже исключительное (и традиционное) свойство героев российской прозы.
А бесы так и кишат вокруг «кошачьего» городка. Мелкие бесы швыряют в заезжего интеллигента камнями, приняв облик заурядных хулиганов-алкоголиков. Более изощренное бесовство занято перманентным поддержанием болезненной, напряженно-эротической атмосферы, что буквально разлита в праздном, душном и липком воздухе курорта. Атмосфера эта воплощается в повсеместной соблазнительной пластике кошачьего племени.
На еще более высоком уровне действуют, так сказать, бесы душевно-телесные, бросая в байронические объятия героя то барственную, столичную, невозмутимую Наталию, то местную дикарку-барменшу с ее кошачьими страстями и страхами. Постель любовников, отягощенная крупными яблоками из ночного сада, прочитывается как символ первородного греха, который, однако, никак не пятнает героя.
Следующая, еще более высокая ступень социального бесовства — «бесы умные», подчиняющие человека страсти к познанию во что бы то ни стало, приманивающие его соблазном власти над тайнами природы.
В каждом самом маленьком русском городке найдется свой полубезумный Кулибин, воплощающий на уездном уровне успехи планетарной науки, травимый местными школьниками и третируемый районной администрацией. Его фигура вызывает жалость и сочувствие — но не только. Как правило, щуплый и хлипкий, он — научной истины ради — способен на самые отчаянные действия, вплоть до террористического акта. Таков местный учитель физики по прозвищу Одуванчик. Его научно-параноическая идея заключается в том, что кошки захватили всю власть в городе. Символ этой власти — «кошачий сфинкс» — памятник загадочного происхождения на пустыре за городом, изображающий лежащую кошку из песчаника, которая водружена на непропорционально мощный пьедестал.
Это своего рода кошачий Ленин, святыня хвостатого племени, и, как вокруг мавзолея с телом вождя, вокруг кошкиного монумента — постоянный почетный караул. Одуванчик приходит к мысли, что освободиться от власти кошек можно лишь одним способом — взорвав памятник, т. е. совершив акт, предвосхищающий массовое снесение памятников коммунистическим лидерам осенью 1991 года. Одуванчик готовит бомбу, но кошки вступают в отчаянную борьбу за физическую целостность своего кумира. Уничтожив главный символ власти, мы уничтожим самое власть — логика цареубийц и мистиков-революционеров. Кошки, однако, самоотверженно обороняются. Одуванчик искусан, исцарапан и в конечном итоге посрамлен, как окажутся впоследствии посрамленными наши так называемые демократы, борцы с символами тоталитарного прошлого. Первоначальный триумф Одуванчика, выписавшегося из больницы в разгар карантинных мероприятий, весьма живо напоминает первые приезды на родину наших политэмигрантов, эйфорию перестроечных «Московских новостей», финал же борьбы школьного учителя за истину печален. Жизнь нормализуется — и герой науки вновь оттеснен на социальную периферию и еще более унижен, нежели до начала всей этой истории. Нечто похожее происходит с бывшими демократическими лидерами сейчас, во второй половине 90-х годов.
Неловкая попытка взорвать памятник — действие символическое, из арсенала специалистов по симпатической магии. Она свидетельствует о беспомощности науки перед лицом сил зла. Гордыня ученого, убежденного, что его открытия дают ему право на власть над тайными и темными силами, смехотворна. Ученый здесь — лишь ученик чародея, вызывающий к жизни силы, с которыми не может справиться.
Не может справиться с метафизическими силами зла и главный местный представитель твердой государственной власти — майор милиции, который, как кажется в начале повести, держит в своих руках все видимые и невидимые нити, незаметно, но эффективно управляет всеми человеческими жизнями, подлежащими наблюдению его недреманным административным оком. И он, которому известны даже тайные помыслы жителей городка (подзорная труба из окон его дома денно и нощно озирает окрестности), — он оказывается совершенно беспомощным перед социальным взрывом, последовавшим за началом таинственной эпидемии. Этот взрыв развязывает руки бесам общественности — т. е. реализуется возможность, какую трудно было просто предположить в условиях жесткого прессинга государства на отдельную человеческую личность.
Долгое время мы жили в убеждении, будто главный враг личности — это государство, и такое убеждение еще лет десять назад вполне соответствовало действительности в силу людоедского характера самой государственной машины. Общественное мнение было всего лишь орудием государственности, а заводя речь о так называемом «народе», мы проявляли присущую русской интеллигенции благодушную снисходительность к тем, чей натуральный голос искажен или заглушен ревом пропагандистских репродукторов. Мало кто предполагал в добродушном, забитом и низведенном до крепостного холопства народе нашем медленное, но неуклонное вызревание тех суицидных, разрушительных и противочеловеческих сил, которые в последнее время проявляют себя все чаще и все беспощадней. Общество теперь становится агрессивнее и циничней государства, обучившись приемам организованного насилия у приходящего в негодность бюрократического механизма.
Механизм сломан не без помощи народолюбцев-интеллектуалов, и тогда на горизонте появляется фигура «нового русского», воплощающая власть хаоса и беспредела. Если майор — это старая государственность, а Одуванчик — одновременно Карл Маркс и Троцкий антикошачьего движения, то глыбоподобный полубандит, напоминающий скульптуру Ивана Шадра «Булыжник — оружие пролетариата», соотносим с анонимными историческими фигурами — такими, скажем, как беспартийные кряжистые вожди крестьянских партизанских отрядов в Сибири или на Дальнем Востоке. Это бессмертная фигура животного хозяина всей нашей истории, она неискоренима и вечна для России. Ее можно встретить и в «Мертвых душах» Гоголя (Дядя-Митяй и Дядя-Миняй, невесть откуда взявшиеся мужички, которые пытаются распутать сцепившиеся коляски, но чем более прилагают к этому усилий, тем больше безнадежней запутывают постромки). Такие люди вмешиваются в ход событий всегда некстати, не к месту и в конечном итоге одним махом, в сердцах и с нечеловеческой силой разрушают, напрочь уничтожают запутанное ими же самими — разрушают вместе с лошадьми, колясками и седоками, что сидят в колясках.
Удар ломом — и торжествует бессмертная самостихия подспудной животной злобы, а ее жертвой с равным успехом может стать камень, усадьба позапрошлого века, прохожий в очках, одетый попристойнее местных, соперник-предприниматель, чуть успешнее других сосущий соки труженика с оборонного завода, свой же брат работяга, как-то не так, не по-хорошему взглянувший, знакомый уголовный авторитет, зазевавшийся мент… Словом, кто и что угодно. И при этом громила не обязательно злодей. Он просто живет по законам лагерной зоны — иные ему не писаны. И здесь, может быть, главная беда нашего общества, здесь-то и открывается настоящий простор для российских бесов общественности.
Итог «Кошачьей истории» пессимистичен. Эсхатологическая напряженность нашей жизни никогда, кажется, не разрешится очистительным кризисом. Перед нами — драматическая динамика российской истории, лишенной освобождающего катарсиса, — иными словами, отсутствие подлинной трагедийности, которое коренится в радикальном недоверии к человеку, к личности.
Но зло приходит к нам не извне, а изнутри, приходит снова и снова, является в разных обличьях, под разными лозунгами и девизами, по сути дела дублирующими одну и ту же незатейливую ложь: «ЗЛО — ЭТО ДРУГИЕ».
