Нэнси Холдер - Крестовый поход
— Я не отпускаю тебя, — стоял на своем отец Франциск.
Антонио тщательно все взвесил. Его вдохновляло сознание, что он носит ту же фамилию, что и Сан-Хуан де ла Крус, которую тот взял себе при крещении; Антонио изучал жизнь этого святого и узнал, что Сан-Хуана — святого Иоанна — такие же католические священники, его братия, бросили в тюрьму и пытали за убеждения. Святой Иоанн не покорился им и бежал. И вот однажды ночью, когда братья Антонио во Христе были на вечерней молитве, Антонио покинул семинарию. Он вышел через боковую дверь, надев тонкую зеленую рубашку, темно-коричневые полотняные штаны и ботинки. Подражая «маки», он зачесал волосы назад, прихватил их в виде хвостика и надел черный берет.
Не успела опуститься ночь, а на плече его уже висел карабин, и тело согревал свитер, что чуть не насильно на него надела женщина, с которой он познакомился в таверне «Эль Кокодрило» — то есть, «Крокодил». На рукаве красовалась новенькая нашивка «Свободной Франции» с шестиконечным крестом, вышитая этой женщиной для своего мужа; теперь свитер ему не понадобится: три дня назад враги поставили его к стенке и расстреляли.
Антонио принял этот подарок, как дар Божий — этот крест с перекладиной вверху был символом отрядов «Свободной Франции»; такой же крест был и эмблемой Жанны д'Арк. Обезумевшая от горя, пьяная женщина жарко поцеловала его и умоляла лечь с ней в постель.
Но он помнил про Литу и отказался, стараясь сделать это как можно мягче и деликатней.
И теперь он здесь, покрытый пылью и грязью, бежит от немцев, которые упорно, как бездушная машина, продвигаются вперед — такими он и представлял себе этих нелюдей. Бесстрастные и деловитые, они очищали испанское общество от так называемого сброда — того самого сброда, которому он возжелал служить в качестве священника. Не только от евреев и от умственно неполноценных, но и от всех слабых и беззащитных. Скоро всех испанцев и всех французов Гитлер назовет сбродом. В этом Антонио не сомневался.
Он скрылся в зарослях можжевельника; пули свистели совсем близко. Антонио высунул голову, выстрелил в ответ, и удачно: в той стороне, куда он стрелял, послышался вскрик.
«Отправляйся на небеса», — подумал он, обращаясь к душе павшего врага.
И вдруг Антонио услышал крик совсем рядом — кто-то пронзительно завопил от боли. С ним было еще четверо «маки», все вместе они пробивались в долину. Все они были французы, испанец только он один; двое братьев примерно одного с ним возраста, третий — двенадцатилетний мальчишка, а четвертый — старик семидесяти четырех лет. Старика звали Пьер Луке, и Антонио опасался, что как раз его-то и подстрелили.
— Alors! Vite, Pere Espagne![85] — закричал один из братьев, кажется, Гастон.
«Отец Испания» — таково было прозвище Антонио.
Он выскочил из своего укрытия. Мимо просвистело несколько пуль, одна даже опалила щеку. Братья бежали в двадцати футах впереди, они держали за руки мальчишку, которого звали Frere Jacques — брат Джон, словно он тоже был членом их семьи.
Он помчался было за ними, но споткнулся о старого Пьера, который лежал на боку и стонал, перелетел через него и упал. Морщинистое лицо и седые волосы старика были испачканы кровью и грязью.
Ни минуты не колеблясь, Антонио склонился над ним, поднял на руки и перекинул на плечи. Старик протестующее застонал и что-то пробормотал по-французски.
С дополнительным грузом спускаться вниз было очень неудобно, нельзя никак защититься самому или защитить старого Пьера. Да двум смертям не бывать, а одной не миновать. Нельзя сказать, что Антонио не было страшно, конечно, он не хотел умирать, но ему казалось, если он умрет сейчас, спасая чужую жизнь, то обретет благодать Божию и окажется в раю.
Но Антонио все же надеялся, что в этот день он не умрет, а если умрет, то будет не больно.
Может быть, на том свете братья-французы и мальчик станут бранить его за то, что он взвалил на себя этого умирающего старика. Но война, которую они ведут, — война справедливая, здесь граница между добром и злом прочерчена четко: жизнь и свобода против тирании и лагерей смерти. Мир подмяло под себя мировое зло, и мир протянул руки к небесам, ища спасения.
И тогда братья и Жак, а они оказались людьми хорошими, добрыми, помогли ему отнести старика Пьера в долину, а когда село солнце и стало холодать, даже сняли с себя куртки и накрыли его. Пуля попала бедняге в бок, и не было возможности извлечь ее из раны, не доставляя ему еще больше страданий; он уже и так задыхался от боли. Кровотечение было очень сильным, вряд ли Пьер дожил бы до утра. Хорошо еще, что их накрыла черным покрывалом ночь, и немцы не смогли их найти по многочисленным следам крови на земле и на ветках.
Разводить огонь было нельзя. Пламя и дым легко выдали бы их. Стараясь как можно меньше шуметь, они достали еду: хлеб, твердый сыр, твердую колбасу, завернутую в коричневую бумагу. Все здесь были католики, и Антонио прочел молитву и благословил трапезу. Было очень темно и холодно, и маленький, худенький брат Жак очень устал и проголодался. Антонио сидел и думал о своей погибшей семье, о сестрах и Эмилио, и о Лите, которая никогда не родит детей, и почувствовал комок в горле. Поруганная невинность. Он протянул Жаку свою колбасу, сказав мальчику, что в прошлую пятницу он ел мясо, а это нарушение заповедей, ведь добрый католик по пятницам не ест мяса, и он хочет наложить за это на себя епитимью. Братья знали, что он говорит неправду. А может, и Жак тоже знал, но он был слишком голоден, не стал спорить и жадно набросился на еду.
Как обычно, один человек стоял на часах, а остальные пытались поспать. Все знали, что в лесу таится враг. Антонио дежурил рядом со старым Пьером. Из-за стремительно несущихся облаков показалась луна, и Антонио увидел закрытые глаза старика, его глубоко ввалившиеся щеки, щетину на подбородке. Дышал он тяжело. Имеет ли он, Антонио, право утешить старика и отпустить ему перед смертью грехи? Нет. Он всего лишь семинарист.
Старик Пьер открыл глаза. Губы его зашевелились. С бьющимся сердцем Антонио склонился поближе.
— Исповедуй меня, — напрягая последние силы, сказал старик.
«Я не священник. Мне не положено это делать», — подумал Антонио.
Тем не менее он полез в карман, достал четки, поцеловал их и обернул вокруг его кривых, как сухие сучки, пальцев. Потом осенил белоснежную голову старика крестным знамением.
— Oui, топ fils, — сказал он. — Да, сын мой.
— Я убил… я… — Старик закашлялся.
Гастон, стоявший на часах, посмотрел на Антонио и дико замотал головой.
Со всей осторожностью, мягко, Антонио закрыл рот старика ладонью. Тот перестал кашлять. Антонио убрал руку и наклонился как можно ближе к обветренным, тонким губам Пьера.
— …человека… в мирное время…
В чаще леса послышался шорох и хруст веток, он становился все громче. Словно порывы холодного ветра в лесу. Это немцы. Жак сел, лицо его было искажено от ужаса. Гастон, часовой, указал стволом винтовки в сторону деревьев. Антонио хмуро переглянулся с братьями, а потом все вместе посмотрели на Жака.
— Allez-y, — прошептал им Антонио по-французски. Уходите. — Мы с Пьером останемся здесь, — добавил он.
— Pere Espagne, поп,[86] — прошептал мальчишка, глядя на него широко раскрытыми глазами.
Братья тоже не соглашались. Но все знали, что нельзя терять времени. Антонио останется с умирающим стариком. Трое французов молча встали, и Pere Espagne благословил их, скорей всего, в последний раз. И они растворились в зарослях можжевельника и буковых стволов.
Антонио услышал писк какой-то птицы и поднял голову к луне. Перекрестился. Сейчас ему нужно хоть немного масла. Он ощупал коричневую бумагу, в которую была завернута колбаса, и прижал к ней кончики пальцев. Потер указательный палец о большой, проверяя, есть ли жир, надеясь, что хоть что-то попало ему на кожу. Потом вздохнул, набрался мужества и исполнил старинный обряд христианской религии, нараспев произнося благословение над умирающим, на языке священников и монахов. Закрыв глаза, чтобы видеть внутренний свет, свет своей души, он начал читать.
— Per istam sanctam unctionem, et suam piissimam misericordiam indulgeat tibi Dominus quidquid deliquisti per visum, auditum, odoratum, gustum et locutionem, tactum et gressum.
— Ox, ox, — простонал старик Пьер, и Антонио открыл глаза.
Раненый с ужасом смотрел куда-то мимо него. Антонио понял, что за его спиной кто-то стоит.
«Немец, — подумал он. — Сейчас я встречусь с Господом моим».
Он оказался прав — но лишь отчасти.
ГЛАВА 16
Наше сердце и разум сильны.
Мы гипнозом смущаем умы.
Соблазним непорочного и святого.
Против нашей силы зелье еще не готово.
Устоять перед нами не сможешь вовек.
Как ни клянись ты в преданности человеку.
Темной ночью от страха падешь ты ниц
На колени, могуществу нашему нет границ.
1941 год от Р. Х., юго-запад Франции
