Наль Подольский - Повелитель теней: Повести, рассказы
— Я сейчас… как же так… я нечаянно. — Он смущен, суетится, запихивает бумаги в стол. Его щеки багрово краснеют, и потеют линзы очков.
Смятый бумажный клок громко хрустит в кармане. Ужас как громко. Тот слышит, наверняка слышит… вот сейчас запоет: «А что у шалунишки в карманчике, покажите скорей доктору».
Но костлявое тело частями удаляется в открытую дверь. Мягкое шлепанье лап становится тише, дальше. Скрипнула дверь на лестницу.
У него еще пять минут. Достает, расправляет бумагу.
РАППЕ ГЕНРИХ ИВАНОВИЧ НЕМЕЦ С ПЛОСКИМ МОНГОЛЬСКИМ ЛИЦОМ ПЕРЕКОРМЛЕННЫЙ В ДЕТСТВЕ МАЛЬЧИК КЛИЧКА ТИХИЙ АМЕРИКАНЕЦ СЛУЖЕБНЫЕ ДАННЫЕ ПО СПЕЦИАЛЬНОМУ КОДУ
Снова жар заливает лицо, и опять потеют очки. В близоруких глазах слезы. За что они его так? Почему каждый день издеваются?.. Блок-программу ни разу без коробки конфет не принес… и берут, улыбаются, радуются… и тут же отвернутся, хихикают.
Набирает код замка на двери. Дрожат пальцы. Наконец щелкает.
А навстречу опять тот, с лисьей мордой, теперь марширует, громко стуча каблуками. Командует сам себе:
— Налево-о… кругом! — поворачивается и марширует рядом.
— Молодцом, молодцом, собрался! По-солдатски, по-нашему! — И поет бабьим голосом: — Вот идет солдат!.. Вот идет маршал!.. Вот идет Суворов! Ту-ру-ру! — Поворачивает круто направо и скрывается за железной дверью.
Снизу, с лестницы, — новый звук. Снова мягкое шлепанье, но уже многолапое, дробное, и цоканье по камню когтей.
Он, прижавшись спиной к стене, уступает дорогу овчаркам и небритому человеку в фуражке с зеленым околышем. Пять собак — для пяти этажей, для пяти бесконечных пустых коридоров, освещенных мигающим призрачным светом.
Безразлично глядит охранник, и равнодушны овчарки, лишь одна щетинит загривок и нервно стучит лапами, а круглые желтоватые глазки смотрят алчно и ласково. Этот толстый сейчас не дичь… но в наследственной нашей памяти песьей копошится смутно что-то… а ведь мог бы быть дичью… вот такие, как он, были дичью… щелкнут языком, пальцами — и можно прыгать вокруг, сдирать с него по клочку одежду, а после вдруг повалить и по снегу катить лапами.
Провожает овчарок глазами. Ну и жизнь у них… одно слово, собачья… слоняться каждую ночь по коричневому линолеуму, меж коричневых стен, под жужжанием люминесцентных трубок. Им бы бегать по зеленым холмам, и паслись бы тонкорунные овцы, и играл бы пастух на свирели… Да куда там, свирелей уж нет, а пастух вот такой же небритый, наверное, и в фуражке с зеленым околышем… И волков, наверное, нет, а овчарки вот есть и будут, чтобы овцы соблюдали порядок, чтоб паслись тесной массой, чтоб ходили друг другу в затылок и, главное, чтоб верили в волка.
Да… зеленые холмы, овцы, это звучит как сказка. А ведь дед его, Генрих Иоганн Раппе, как говорила матушка, имел и холмы, и овец, и дом с высокой башней и флюгером… Да, так говорила матушка…
Он же овец видел лишь на картинке, и в кармане его, вместо чековой книжки, тощий кошелек да еще бумажка с гадкими и глупыми грубостями… да, с мерзкими, идиотскими грубостями…
Он выдергивает из кармана эту дрянную бумагу, мнет ее, бросает на снег и топчет, тяжело сопя, топчет ногами. Как они смеют, эти вульгарные девицы… восемь программисток в отделе, и все как одна неумные и невоспитанные, нос платком прилично вытереть не умеют. Придут на работу, запрутся — мол, программа идет сверхсекретная, — сразу блюдце на стол и давай вызывать духов. Подойдешь — горит красное табло «Не звонить», а сквозь дверь — приглушенный голос:
— Мы вызываем дух Александра Сергеевича Пушкина, — и тут же хихиканье: видно, дух с ходу отмочил что-то изрядное.
— Александр Сергеич, — вопрошает другой дивичий голос, — будет ли в этом месяце премия? — Молчаливая пауза и новый взрыв смеха. — Ну что же вы, Александр Сергеич, все матом да матом. Отвечайте, да или нет? — Пауза и опять хихиканье. И так целый день.
А он как-то ухитряется с ними работать, ему за это полагается орден… Но его терпение в конце концов лопнет, он пожалуется начальнику отдела… Да, да, расскажет ему все как есть.
БЕГИН ПРОГРАММА АВТОМОБИЛЬНАЯ КАТАСТРОФА ЗАКАЗЧИК МИНИСТЕРСТВО ВНУТРЕННИХ ДЕЛ ПЕЧАТАТЬ МАССИВ СМЕРТЬ СОВЕРШЕННО СЕКРЕТНО ЕНД
Мигают сигнальные лампочки, аппарат печати трещит пулеметом, и ползет, ползет широкая полоса бумаги, белыми воланами ложится на пол. Как их много, несчастных… как много людей, оказывается, гибнет в автомобилях…
Стоп. Внезапная тишина. Кладбищенская. Хвост бумажного змея с гулким шелестом падает в белый ворох. Пять метров тонкой хрустящей бумаги, пять метров фамилий и имен мертвецов…
Осторожно, двумя пальцами за угол, поднимает бумажный шлейф. Это самые последние строчки, значит — самые последние трупы. Еще в морге лежат, наверное… а это еще что такое?!. Опечатка?.. Да ведь их здесь не бывает…
Начинают потеть очки, он беспомощно моргает глазами. Двадцать пятого ноября… но сегодня-то двадцать первое… что же это такое… неужели опять программистки… это просто черт знает что…
Поднимает бумагу к глазам и сквозь мутные очки, щурясь, с трудом разбирает фамилию. Они просто сошли с ума… хулиганить с этой фамилией… он же их в порошок сотрет… нет, на это бы они не решились… это просто какой-то бред…
Он роняет конец полосы и силится что-то вспомнить… что-то он должен вспомнить… очень странное, но, пожалуй, приятное… двадцать пятое ноября… эти цифры царапают память… они значат что-то серьезное… смутно копошится воспоминание… он идет по темному коридору… сводчатый потолок, деревянные панели по стенам, в окнах витражи: рыцари и золотоволосые женщины… открывается тяжелая дверь, не скрипит, не скребет по полу… тихий голос явственно произносит: господин советник…
Это слишком уж странно, — наверное, снилось просто… Но не соглашается память, твердит: это было, когда-то и где-то было… Он не в силах противиться теплой волне видения.
Он идет по ковру к кафедре, не спеша, не стесняясь свой неуклюжести, тяжело поднимается по ступенькам. А студенты стоят, ждут — высокие ясные лбы и внимательные глаза, и раскрыты уже тетради в кожаных переплетах с готическими багровыми буквами: ШТААТСГЕХАЙМ.[2] И никто здесь не посмеет хихикать над его слоновьей походкой, и на лицах только почтение — да, да, только почтение, — ибо все, что он скажет сейчас, будет ШТААТСГЕХАЙМ, и сама его тучность и толстые линзы очков также есть часть ШТААТСГЕХАЙМ.
БЕГИН УЧЕБНАЯ ПРОГРАММА СМЕРТЬ АВИАЦИОННАЯ ШТААТСГЕХАЙМ БЕГИН ВВОД ДАННЫХ ГОСПОДИН Н ГОСПОДИН К БЕГИН СЧИТАТЬ ДАТА ГИБЕЛИ НИК ЕНД ЕНД ЕНД
Он выводит на доске мелом цифры:
— Дополнительные условия задачи.
Шелестят страницы тетрадей, тихо щелкают клавиши настольных компьютеров. Он ходит между рядами, ждет — и вот уже в двух тетрадях написан верный ответ: двадцать пятое ноября.
Он пытается вспомнить: кто же они, в самом деле, эти икс и игрек задачи? Не вспомнить… никак не вспомнить имена этих людей, их студентам не сообщают… листает блокнот: нет, не это… трет виски, напрягает память… свет в высоких окнах тускнеет…
Что с ним было? В висках стучит, в голове тяжесть. Но это не главное. Он решается, идет к двери. Какой отвратительный скрип… коричневый коридор, на полу грязный линолеум… да, он решился… пусть все это чепуха, пусть его за это накажут, но он должен предупредить генерального директора… да, да, это его долг, а когда речь идет о долге, думать нечего.
Секретарша его встречает улыбкой, приветливой и сострадательной:
— Не велел никого пускать, просто ужас как занят. Понимаете, на носу двадцать пятое.
Эта дата его подхлестывает. Да, он все понимает, ему очень неловко, но у него важное дело, очень важное, это долг его, добиться приема.
Сочувствие в ее глазах растет, она сейчас заплачет от огорчения, и, убитый этим, он замолкает. Ну конечно, сейчас его выгонят… разве можно говорить так бессвязно. Он глотает, как рыба, воздух. Ждет последнего решительного отказа.
Но для секретарши чутье — важное профессиональное качество. В руках ее уже полоска бумаги: отдел, фамилия, должность. Делает страшное лицо:
— Подождите здесь, я попробую.
Через минуту выплывает из кабинета торжественная и показывает глазами: идите.
САМ сидит за столом. Физиономия сероватая, бледная. Плечи узкие, грудь впалая. Прямо нежить какая-то. Говорят еще — сердце плохое и одна почка вырезана. А глаза пустые и цепкие… ртутные. Взглянет — что щипцами зацепит, и тянет из тебя что-то, чего и сам не знаешь. А ты отвечай… да, страху он не зря нагоняет… и голос — бесцветный, тихий, а угрожает чем-то… угрожает каждое слово…
Кончил перелистывать, расписался на трех экземплярах чего-то.
— Слушаю. — Нажимает клавишу диктофона.
Ну и пальцы — короткие, толстые, а у кончиков узкие… и ногти короткие, срезаны по прямой линии, словно маленькие копытца… специальная порода такая, чтоб было удобней тыкать в клавиши… раньше кнопки звонков делали вогнутые, это он с детства помнит, а теперь стали пальцы плоские… скоро у всех будут такие.
