Бен Ааронович - Луна над Сохо
Но все равно позвонил ей, и она заверила, что вся истосковалась по мне. В трубке послышался отдаленный женский смех и какие-то реплики, но ничего нельзя было разобрать — говорили слишком тихо. Сестры, подумал я.
— Я прямо-таки умираю с тоски, — сказала Симона, — может, заглянешь, изнасилуешь меня в свободную минутку?
— А как же правило, — спросил я, — насчет мужчин и десяти вечера?
— Ну, у тебя в кровати, наверное, всегда полно народу… — промурлыкала она, и на заднем плане послышался новый взрыв смеха.
Интересно, подумал я, нельзя ли привести ее сюда, в «Безумие»? Найтингейл в принципе-то никогда не запрещал приглашать гостей с ночевкой, но я отнюдь не был уверен, что смогу так, между делом, спросить его об этом. Можно, конечно, и в каретном сарае заночевать, но диван для двоих слишком тесный. Однако поразмыслить на эту тему все же стоило.
— Перезвоню тебе позже, — сказал я и положил трубку.
Потом от нечего делать просмотрел цены отелей в центре Лондона — и понял, что об этом лучше сразу забыть даже при моем устойчивом материальном положении.
И тут я внезапно осознал, что всего две недели назад эта девушка безутешно горевала о своем погибшем возлюбленном Сайресе Уилкинсоне, бывшем саксофонисте группы, с которой мой папа собрался сегодня репетировать. Еще одна причина, по которой не стоит ее приглашать, подумал я.
Насколько мне известно, в каждом муниципальном жилом доме есть так называемые общественные комнаты. Очевидно, идея утрамбовывать людей в помещение как селедку в бочку очень привлекает архитекторов и проектировщиков. Возможно, они убеждены, что «общественные комнаты» могут компенсировать, например, отсутствие палисадника. Или — в некоторых домах — добавят площади, чтобы было где протолкнуться. Может быть, такие проектировщики с упоением воображают, как жители дома станут устраивать стихийные пролетарские гулянья и состязания по проталкиванию. На самом-то деле основных функций у этих комнат всего две: здесь рекомендуется проводить детские праздники и собрания жильцов дома. Но сегодня мы, наплевав на все предписания, решили устроить в общественной комнате репетицию джаз-бэнда.
Поскольку Джеймс был ударник, у него имелась машина — весьма потрепанный фургончик, который можно оставить с открытой дверью, ключом зажигания и запиской «Бери кто хочет!» на лобовом стекле — и спокойно уйти. А через некоторое время вернуться и обнаружить его на том же месте. Когда я помогал Джеймсу выгружать ударную установку, он сказал, что специально ездит на такой машине.
— Я же из Глазго, — добавил он, — так что сам могу поучить вас, лондонцев, технике безопасности.
Нам пришлось сделать еще три ходки туда и обратно, пока перетаскали все инструменты. Как раз в это время в школах закончились уроки, благодаря чему вокруг подъезда скоро собралась толпа будущих уличных хулиганов. В Глазго хулиганы, несомненно, крупнее и крепче, потому что на этих Джеймс не обратил ни малейшего внимания. В отличие от Дэниела и Макса, которым явно было неуютно. Никто не способен на столь неприятное любопытство, какое могут проявлять тринадцатилетние подростки, которые забили на уроки и слоняются по улице. Одна тощая девчонка-метиска, склонив голову набок, спросила:
— Вы что, музыканты?
— А похожи? — спросил я.
— Что играете? — спросила она. Ее компания заржала, словно по сигналу. Я учился в школе вместе с их старшими братьями и сестрами. Они все меня знали — и все равно считали возможным потешаться надо мной.
— Джаз, — ответил я. — Вам не понравится.
— Ясно. А какой — свинг, латиноамериканский или, может, фьюжн?
Свита снова принялась хихикать и показывать на нас пальцами. Я окинул девочку вызывающе-презрительным взглядом, но она его проигнорировала.
— Мы проходили джаз по музыке в прошлой четверти, — сказала она.
— Спорим, твоя мама тебя уже обыскалась?
— Не-а, — ответила она, — а можно нам послушать?
— Нельзя.
— Мы будем тихо сидеть.
— Нет, не будете.
— Откуда ты знаешь?
— Я предсказываю будущее, — произнес я.
— Не может быть.
— Почему это?
— Потому что это нарушило бы перчинно-следовательные связи, — сказала она.
— Вот что получается, когда маленькие дети смотрят «Доктора Кто», — заметил Джеймс.
— Причинно-следственные, — поправил я.
— Одна фигня. Ну, можно мы послушаем?
Я разрешил, и они сидели тихо целых две минуты (дольше, чем я ожидал), пока музыканты играли «Airegin».[34]
— Это твой папа, да? — спросила девчонка, когда отец явился. — Я и не знала, что он музыкант.
Очень непривычно было видеть отца за клавишами в окружении других музыкантов. Я никогда не был на его выступлениях, но в памяти у меня осталось множество черно-белых фотографий, на которых он с трубой. Он старался подражать Майлзу Дэвису и держать ее, словно винтовку в парадной стойке. Но и на клавишах он играл хорошо, даже я это понимал. Однако мне все равно почему-то казалось, что синтезатор — не его инструмент.
Эта мысль не давала мне покоя даже после того, как они закончили играть, и я никак не мог понять почему.
После репетиции я решил, что мы все дружно отправимся в «Ананас» на Левертон-стрит и пропустим по кружечке, но мама пригласила всех к нам домой.
На лестнице меня тормознула та самая языкастая девчонка, которая просилась послушать репетицию, — правда, уже без компании.
— Я слышала, ты умеешь колдовать, — сказала она.
— Кто тебе сказал?
— У меня свои источники, — ответила она. — Так это правда?
— Да, — кивнул я. Если сказать ребенку правду, это скорее заставит его замолчать, нежели если треснуть его по уху. И к тому же в глазах закона это не будет выглядеть насилием над несовершеннолетним. — Я умею колдовать. И дальше что?
— По настоящему? — спросила она. — Без дурацких фокусов?
— По-настоящему.
— Научи меня.
— Давай так, — сказал я. — Ты сдаешь среди прочих выпускных экзаменов латынь — и я начинаю тебя учить.
— Идет, — сказала девочка и протянула руку.
Я пожал ее — ладошка была маленькая и сухая.
— Клянись жизнью матери, — потребовала она.
Я замялся, и девочка стиснула мою ладонь что было силы.
— Давай! Жизнью матери.
— Я никогда не клянусь жизнью матери, — ответил я.
— О'кей, — не стала она настаивать. — Но уговор есть уговор, не забудь!
— Не забуду, — сказал я. Но тут мною овладели подозрения. — А как тебя зовут?
— Эбигейл, — ответила она, — я живу на этой улице.
— Ты что, действительно собираешься выучить латынь?
— Я ее уже учу, — сказала она. — Ну, пока.
И побежала в сторону своего дома.
Я мысленно сосчитал до десяти. На сей раз я и без Найтингейла понял, что совершил ошибку. И еще кое-что было совершенно ясно: Эбигейл, которая живет на этой улице, попадает в мой список особого внимания. По правде говоря, я его заведу только и исключительно для того, чтоб внести ее туда под первым номером.
Когда я поднялся наконец к себе, то увидел, что музыканты уже просочились в папину комнату и ахают над его коллекцией пластинок.
Мама загодя совершила солидную закупку в кулинарии ближайшего супермаркета, и теперь на тарелках лежали сосиски в тесте, мини-пиццы и картофельные чипсы-колечки. Кока-кола, чай, кофе и апельсиновый сок выдавались по первому требованию. Мама, похоже, была весьма довольна собой.
— Ты знаешь Эбигейл? — спросил я.
— Конечно, — ответила она, — это дочка Адама Камара.
Я смутно вспомнил это имя — вроде бы это был один из нескольких десятков дальних родственников, объединяемых для простоты словом «кузены». На самом деле степень их родства варьируется от собственно двоюродных братьев до белого парня из «Корпуса мира»,[35] который как-то раз в 1977 году зашел в барак, где жил мой дедушка, да так там и остался.
— Ты что, рассказала ей, что я умею колдовать?
— Она приходила к нам с отцом, — пожала плечами мама, — наверное, что-то услышала из разговоров.
— Так вы, значит, в мое отсутствие говорите обо мне?
— Да, и ты бы сильно удивился, если бы услышал наши разговоры.
«Это уж наверняка», — подумал я, зачерпывая горсть чипсов из тарелки.
По просьбе мамы я заглянул в отцовскую комнату и спросил музыкантов, не хотят ли они перекусить. Папа сказал, что они придут через пару минут — естественно, и речи быть не могло о том, чтобы подходить с едой к его пластинкам. Потом, моментально обо мне забыв, он продолжил обсуждать с Дэниелом и Максом переход Стена Кентона к третьему течению.[36] Джеймс сидел на кровати с пластинкой в руках и терзался ужасными сомнениями, свойственными всякому любителю винтажного винила: ему очень хотелось взять у отца эту пластинку послушать — и в то же время он понимал, что сам, принадлежи она ему, ни за что никому ее не дал бы. Он воистину был близок к полному отчаянию.
