Бренна Йованофф - Подмена
Я не ответил. Элис была так невероятно, так мучительно хороша, так идеальна для пристального разглядывания на уроках, что мне казалось, этого вполне достаточно. При мысли о том, чтобы по-настоящему пойти с ней куда-то, у меня сделалось тесно в груди.
Прозвенел последний звонок, завизжала звукоусиливающая установка на крыше, и Росуэлл отклеился от стены.
— Идешь на историю?
Я помотал головой.
— Нет, пожалуй, пойду домой.
— Хочешь, подвезу? Скажу Кроули, что у тебя семейные обстоятельства или типа того.
— Я в порядке.
Судя по взгляду Росуэлла, он не был в этом уверен. Он потер подбородок рукой и посмотрел на лужайку.
— Ладно, тогда загляну к тебе попозже. Пойдешь на похороны?
— Может быть. Не знаю. Наверное, нет.
Он кивнул. Я кивнул. Мы стояли во дворе и кивали, не глядя друг на друга. Порой Росуэлл задавал очень неприятные вопросы, но иногда ему хватало такта этого не делать. Вот и теперь он ничего не сказал. Просто вернулся в школу, а я вышел в ворота.
С каждым шагом, уводившим меня от парковки, школы и кафетерия, полного игл, клацанья металла и запаха крови, мне становилось лучше.
Натянув на голову капюшон толстовки, я брел, глядя под ноги, и размышлял на ходу: «Да кому ты вообще нужен, кто захочет с тобой встречаться? С какой стати такая девушка, как Элис, заинтересуется таким, как ты? Какой же ты жалкий тип!»
Но ведь она дотронулась до моей руки…
Воздух был чистый и влажный, дышать стало легче. Мне было холодно, немного потряхивало, но в остальном, почти нормально. И чувствовал я себя тоже нормально. Только почему-то никак не мог избавиться от мерзкого предчувствия, что очень скоро все будет плохо. В школе. В мире.
Мама Элис твердила молитву «Аве Мария», люди были на пределе, высматривая притаившегося рядом демона, люди искали, кого бы обвинить.
Я чувствовал слабость во всем теле и, кажется, заболевал.
Одно было ясно: мне надо было что-то сделать, что угодно, лишь бы не привлечь к себе внимания.
Дождь монотонно моросил, пробуждая беспричинную тревогу. Все было плохо, но ведь все всегда плохо, так ведь? По крайней мере, я к такому привык.
Просто не давало покоя чувство, что вот-вот станет еще хуже.
В другой, прежней жизни наш Джентри был «стальным» городом, но за сорок-пятьдесят прошедших лет он превратился в море минивэнов, подстриженных лужаек и золотистых ретриверов.
Почти все население Джентри работало либо на одной из компьютерных фабрик, где собирали клавиатуры и паяли платы, либо на молочной ферме, либо в двухгодичном колледже — в зависимости от уровня их образования. В соседних округах было полно таких же моногородков — точнее, разросшихся пригородов без города, зато со своей фабрикой или заводом, вокруг которых сосредоточилась жизнь.
От большинства из них Джентри отличался разве что самодостаточностью. Здесь люди рождались, взрослели и умирали, ни разу не испытав желания куда-то уехать. Все, что нужно, было под рукой.
Наша средняя школа стояла на краю участка, где много лет назад располагался сталелитейный цех «Гейтс». На протяжении четырех десятилетий «Гейтс» был пульсирующим сердцем Джентри, это имя по-прежнему сохранилось в названии огромного числа местных предприятий, не говоря уже о школьных талисманах. После Второй мировой, когда предприятие захирело, то сначала механические цеха, а потом и научно-технические компании, пришедшие на его место, чтобы давать рабочие места, спонсировать строительство мостов и городских площадей, не сговариваясь, предпочли Джентри остальным восьми-девяти городкам из ближайших окрестностей. Сталелитейный цех демонтировали еще до моего рождения.
Большинство школьников ходили домой через бывшую территорию «Гейтс» — так было короче. Жилые кварталы лежали на другой стороне, отделенные от школы и деловой части города узким оврагом. Здесь в траве повсюду валялся самый разнообразный лом и мусор, а почва была щедро нашпигована железом. Понятное дело, я всегда ходил другой дорогой.
Теперь я брел по Бентхэйвен-стрит, огибавшей пустырь, где когда-то размещались цеха, мучительно размышляя над тем, что случилось. Кто-то размалевал кровью мой шкафчик. Но главный вопрос был — почему? Где я ошибся, чем именно дал кому-то повод выделить меня из толпы? И почему этот кто-то сделал это именно сейчас?
В Джентри всегда становилось тревожно, когда умирали дети. Похороны были делом трудным, но я вел себя осторожно. Я был почти незаметен. Я играл свою роль.
Например, мы с Росуэллом оба прекрасно знали, что я не пойду на похороны, но порой нужно играть спектакль, даже если вокруг нет зрителей. Со временем вырабатывается привычка — и начинаешь верить в то, что говоришь. А на самом деле два человека, знающих тайну, просто притворяются, будто ничего не знают.
Освященная кладбищенская земля — это даже не сталь и не железо крови. Короче, это категорически не то, с чем бы я мог, пусть худо-бедно, но справиться.
Дело в том, что стоило мне сделать шаг на кладбище, как у меня тут же по всему телу высыпали волдыри, как от солнечного ожога.
Впрочем, на кладбище были участки, где теоретически я мог находиться — например, под навесом над складской пристройкой или на неосвященном участке, отведенном для самоубийц и мертворожденных младенцев. Но, согласитесь, явиться на похоронную церемонию, чтобы постоять в уголке, наблюдая за остальными, было бы вызывающе странно.
Когда я был помладше, я даже ходил в воскресную школу. Мне было года три или четыре, когда на соседнем с ней участке отец возвел еще одну пристройку. Школе действительно требовалось дополнительное помещение, и это было вполне разумным решением, однако у него были собственные мотивы. Отец так и не освятил этот участок.
На какое-то время новое помещение решило нашу проблему, но когда я подрос, пришлось косить под трудного подростка, бунтующего против влияния отца-пастора.
Я шел по Уэлш-стрит до самого тупика. Потом перешагнул через бетонный отбойник и побрел по тропинке к шлаковому отвалу.
Во время работы сталелитейного завода щебень и известь просто сваливали в овраг. Отходы производства накапливались годами, постепенно прорастая чахлыми деревцами и зарослями бурьяна. Теперь это было все, что осталось от «Гейтс».
Горы щебня и шлака в наших местах встречались повсюду, но только в Джентри ученики начальной школы никогда не перелезали через окружавший их забор. В других городках отвалы огораживали редко, больше на всякий случай. Их горы отходов были серыми, низкими и ничем не примечательными. Наши же были черными, будто обгоревшими. И огораживали их за тем, что от этих мест лучше было держаться подальше.
Истории, которые о них рассказывали, были сродни байкам у костра — такие же страшные, невероятные и захватывающие. В основном это были жуткие сказки об ухмыляющихся полуразложившихся трупах, которые встают по ночам из могил и разгуливают по темным улочкам Джентри. Все знали, что это просто страшилки, но какая разница? Все равно шлаковый отвал у нас предпочитали обходить стороной.
Примерно на полпути к склону тропинка разветвлялась, уходя через пешеходный мостик на другую сторону оврага.
На середине мостика стоял мужчина, что было довольно странно, учитывая, что взрослые забредали сюда крайне редко. Поставив локти на перила, человек смотрел на воду, упершись подбородком в ладони. Он показался мне знакомым, только я его не помнил.
Мне не хотелось подходить ближе, но чтобы попасть домой, нужно было либо пройти мимо незнакомца, либо вскарабкаться на холм и тащиться в обход по Брейкер-стрит.
Я сунул руки в карманы и шагнул на мост.
— Выглядишь ужасно, — заявил мужчина, когда я приблизился. Это было довольно странное замечание: мало того, что грубое, так еще и сделанное незнакомцем, который на меня даже не взглянул.
На мужчине было длинное пальто с потрепанными манжетами и армейскими нашивками на рукавах. Спереди зиял длинный ряд дырок, будто кто-то вырезал из него застежки-кнопки.
— Глаза, — сказал мужчина и вдруг резко обернулся, уставившись на меня. — У тебя глаза черные, как камни.
Я обернулся, чтобы убедиться, что за спиной у меня никого нет, потом кивнул. Да, глаза у меня всегда были темными, а от присутствия железа становились совсем черными.
Головокружение почти прошло, но я по-прежнему был бледным и потным.
Мужчина наклонился ко мне. Подглазья у него были темно-сизые, маслянистые, а кожа имела нездоровый желтоватый оттенок.
— Я мог бы тебе помочь.
— Простите, я, конечно, не специалист, но, судя по вашему виду, вам помощь нужна больше.
Он улыбнулся, но приятнее от этого не стал.
— Мое лицо — это лишь результат дурной наследственности, а вот ты, дружок, совсем плох. Тебе нужна помощь, чтобы держаться на ногах. — Он указал через мост на дальнюю сторону оврага, на тихий пригород, где стоял мой дом. — Там произошло несчастье. Да-да, там, где ты живешь и куда возвращаешься. Впрочем, думаю, ты и сам это знаешь.
