Наль Подольский - Повелитель теней: Повести, рассказы
Голова у меня кружилась, и стало ломить шею. Мне пришло на ум, что смотрю я неправильно, что смотреть, стоя, вверх — ничего не увидишь, и, если хочешь влиться в звездное небо, нужно лечь на спину. Не раздумывая, я сделал это, ощутив с удовольствием давление выступов черепицы, и прохладу ее, и глухое побрякивание.
Да, безумие заразно… поговорить бы с нормальным человеком… только кто он и где, этот нормальный человек… Наталия, вот она нормальная… а впрочем… «В детстве я верила, на звездах живут ангелы»… Ха, да ведь это почти то же самое… просто детский вариант… сидит на звезде ангел, грозит пальцем, а под крылом — розги… за недозволенные мысли… а у нее ведь и взрослая закорючка осталась… «я боюсь, когда так говорят… пройдут по небу лиловые трещины, зигзагами, как по ветхой ткани»… у каждого есть закоулок, где гнездится это «а вдруг»… вдруг и сейчас мои мысли где-то фиксируются… и однажды чудовищный следователь с мерцающими глазами-блюдцами, с тысячью звездных глаз на студенистом теле предъявит мне эту запись?..
— Не будь идиотом, — я хотел сказать это вслух, обычным голосом, но получилось опять шепотом, — там ничего нет!
Звезды стали еще ближе, они начинались над самой крышей и уводили вдаль, в бесконечность. Кто придумал, что там пустота?.. Какое нелепое слово… Они спускались сюда, к верхушкам деревьев, и мне стало казаться, я неудержимо падаю в это бездонное скопление светил. Я инстинктивно схватился руками за черепицу.
Как, однако, шалят нервы… в этом доме дурное поле, еще не открытое физикой… подслушивающее, подглядывающее, угнетающее… жилище колдуна или алхимика… ничего себе, майор милиции… чернокнижие, средневековье какое-то…
Голова кружилась по-прежнему, и звезды двигались все быстрее. Я осторожно встал, испытывая все еще страх, что меня оторвет от Земли и засосет наполненное светом пространство.
В доме, внизу, меня наконец оставило ощущение постороннего взгляда, и все показалось уже привычным и даже, на свой лад, уютным. Перед тем как уйти, я прошелся по комнатам, погасил все лампы и запер на задвижку окно.
Часть третья
На следующий день вся наша жизнь была изменена одним-единственным словом, проникшим в границы города на рассвете и к полудню произнесенным уже не раз каждым, умеющим говорить. Коряво написанное на тетрадном листке, в половине шестого утра оно закрывало окошко автобусной станции, затем опустошило рынок, вымело начисто от людей пляжи, и, когда я вышел из дома, власть этого звучного слова — карантин — стала повсюду непререкаемой.
Все четыре дороги, ведущие к нам извне, перегородили пары стоящих нос к носу тупорылых военных машин, словно играющих в «гляделки» бессмысленными мощными фарами и разъезжающихся только изредка, чтобы пропускать такие же желто-коричневые грузовики — отныне единственную нашу связь с внешним миром.
В тени гигантских радиаторов бездельничали солдаты. То ли случайно, то ли по специальному замыслу начальства, на каждом посту находилось ровно столько человек, чтобы составить партию в домино — по два шофера и по два автоматчика, и они, будто жрецы, служа культу неизвестного божества, не прекращали игру ни на минуту. Когда я приходил смотреть на этот непрерывно справляемый обряд, они на меня не обращали внимания, и мне иногда казалось, что вся история с карантином подстроена могущественным и злым духом по имени «домино», возжелавшим окружить и захватить город, чтобы все жители, разбившись на четверки, славили стуком костей самозваное божество.
В порту тоже появились солдаты, и черные кости их домино глухо стучали по горячим от солнца шершавым доскам деревянного пирса. Это занятие, целиком поглощая четырех солдат, оставляло свободным пятого, лишнего, и он, дожидаясь очереди, стоя наблюдал за игрой, с автоматом на животе, либо прохаживался по песчаному пляжу вдоль рядов рассохшихся лодок, малопригодных с виду для бегства от власти слова «карантин».
Подобно старшему жрецу, следящему за порядком в храме, дважды в день приезжал проверять, насколько исправно солдаты играют в домино, лейтенант, их начальник, — его желто-коричневый «газик», снующий теперь по городу, как бы возместил исчезновение такого же «газика» Крестовского. Вскоре, однако, выяснилось, что лейтенант представлял лишь среднее звено служителей культа карантина и домино, и мы увидели главного жреца.
Перед въездом его коричневые грузовики на южном шоссе раздвинулись в стороны заранее, и черная «Волга», не сбавляя хода, пролетела между их пыльными фарами, пропылила по улицам города и проследовала к пограничной заставе, находящейся на окраине.
Он почти не появлялся на улицах, иногда разъезжал по окрестностям и несколько раз посетил кошачью пустошь. Я видел его раза два в ресторане — сухой, неопределенного возраста, но скорее всего, за пятьдесят, с пергаментным лицом, с потухшими серыми глазами и редкими, расчесанными на пробор, седыми волосами, он носил серебряное пенсне и полковничий мундир с узкими серебряными погонами. Его личная свита состояла из трех штатских, а гвардия — из нескольких солдат и сержанта, ездивших иногда за ним в защитного цвета фургоне с ребристым металлическим кузовом и, по указаниям штатских, бравших пробы воды, грунта, а впоследствии и ловивших кошек. От простых смертных его отгораживала вежливая сухая улыбка, которая и служила единственным ответом на все попытки местных начальников вступить с ним в беседу.
На территории заставы полковник со своими штатскими устроил бактериологическую лабораторию, и, несмотря на полную изоляцию и строгое соблюдение секретности, сквозь стены ее, неизвестно как, вскоре проникли в город и стали в нем властвовать, оттеснив слово «карантин», новые, таинственные и страшные слова: культура шестьсот шестнадцать дробь два. Слова эти употреблялись практически в любом разговоре, и они сами собой упростились до сокращенного «культура дробь два» и даже до совсем уж свойски-фамильярного «дробь два». Речь шла о необычайно зловредном вирусе, уже однажды выведенном в лабораториях, но в живой природе до сих пор не встречавшемся.
В общественной жизни города наступил полный паралич. На службу ходили, но можно было бы и не ходить, ибо никто ни с кого и никакой работы не спрашивал. Улицы опустели, рынок тоже, но в ресторане и в винном баре обороты увеличились. Некоторая часть населения ударилась в отчаянную панику — боялись здороваться за руку, соблюдали при разговоре кем-то придуманную безопасную дистанцию в полтора метра, и даже в знойные дни на улице встречались люди в кожаных черных перчатках. Большинство же ограничилось тем, что перестало ходить на пляж, где купаться все равно запрещалось, и вечерами сидело дома, как бы исполняя этим свой гражданский долг; на многих лицах появилось выражение значительности и даже торжественности. Молодежь увидела в карантине просто повод к загулу; по ночам, почти до утра, в занавешенных виноградом двориках шло пьянство, по улицам разгуливали в обнимку компании по нескольку человек и пели песни, а днем где угодно, на тротуарах, около уличных ларьков и даже на ступеньках учреждений, попадались целующиеся парочки.
Всем владельцам кошек вменялось в обязанность предъявить своих животных для обследования — это оглашалось по радио, в местной газете и в специальных афишках на столбах и заборах.
Первые дни у дверей приемного пункта толпилась небольшая очередь; кошек, в основном, приносили женщины, как более дисциплинированная часть населения.
Доставленная кошка помещалась в специальный ящик, с дырками для дыхания, одновременно в регистрационную книгу вносились имя и адрес владельца, кличка и пол животного, после чего номер записи с помощью бирки присваивался ящику.
Считалось, что при благоприятных анализах кошку вернут хозяину, но я о таких случаях не слыхал — кошки просто бесследно исчезали. Да никто и не пытался наводить справки: вскоре после объявления карантина и распространения слухов о связи вируса с кошками ненависть к кошачьей породе достигла значительного накала.
За первую неделю после публикации таким вот, официальным путем удалось изъять у населения несколько сотен кошек, а затем их поступление прекратилось, хотя в городе поголовье кошек составляло по меньшей мере несколько тысяч.
Большая же часть населения решила проблему иначе, безусловно, не сговариваясь, но с поразительным единодушием. В первое же утро на улицах города обнаружилось более двухсот убитых кошек, и эта цифра почти не снижалась в течение пятнадцати-двадцати дней. Характер действий был везде одинаков. Трупы животных оказывались всегда посередине улицы, никогда на обочине, в близости к фонарям, причем исключительно на асфальтированных улицах. Орудие убийства, полено или кирпич, редко забрасывалось в канаву, а в большинстве случаев, как вещь, потенциально заразная, прилагалось к трупу. Иногда акция совершалась непосредственно в таре, в которой была доставлена кошка, в мешке или корзине.
