Черная кровь ноября - Хаан Ашира

Вслед за бледной рукой появилась вторая. Обе они уперлись в поддающуюся грязь, ухватились за толстые подземные корни и потащили из земли все остальное: худое бледное тело, изрезанное ранами, из которых до сих пор сочилась черная кровь. Блеклые светлые волосы прилипли к острым скулам, худое лицо уродовала злобная ухмылка.

Но зеленые глаза – цвета травы на кельтских равнинах – распахнулись в дождливой тьме и тут же сузились, оглядывая круг сплетающихся вокруг ветвей орешника, труп белки под ногами, черное небо над головой и обнаженное свое тело, в груди которого зиял провал на том месте, где было сердце.

Он опоздал. На десять тысяч лет, на жизнь, на несколько часов, которых его врагам когда-то хватило для того, чтобы убить его Айну, на несколько мгновений, которых не хватило ему, чтобы потом распознать ловушку. Вот и сейчас он опоздал – будь сейчас Самайн, он бы знал, где взять самый страшный меч, где объявить битву, чем уничтожить всех, кто уничтожил его. Но они впустили ноябрь. Они впустили ноябрь в город и теперь битва неизбежна.

Глаза Ирна были все еще полуслепы после тысячелетий под землей. Он стирал с лица дождь, но дождь снова застилал его взгляд. Распахнутые раны саднили и пачкали черной кровью бледную кожу. А там, где зияла дыра и вовсе выжигало холодом. Но он пробудился, он вернулся, и теперь им придется придумать для него титул пострашнее, чем Кровавый Король. Если им не понравилось, что он устроил после смерти своей золотой Айны, то как же им не понравится то, во что он превратит мир сейчас, когда он вернулся, чтобы отомстить!

Киндеирн, Кровавый Король, вестник ноября, протянул руку не глядя – так как привык – призывая свои регалии. Нетерпеливо дернул пальцами. Неподалеку он чувствовал ольху, свое дерево, и она должна была отдать ему корону, меч и плащ. Но на повторный жест – уже с раздражением – она снова не откликнулась, даже не шевельнула листьями.

Ирн повернул голову, с изумлением глядя на мертвое дерево. Совсем мертвое. В листьях тек древесный сок, корни питались тем, что добывали из плотной богатой земли, ветви шумели на ветру, но в ольхе не чувствовалось ни капли магии, ни капли жизни. Пустота выжрала ее изнутри.

Он повернулся к могучему дубу – триста или четыреста лет, его душа наверняка слишком гордая для служению забытому королю, но Ирну будет приятно ее сломать сейчас, когда его взбесила пустышка-ольха. Но и дуб не шевельнулся, не откликнулся.

Вообще.

Ни подчинения, ни битвы, ни капли золотого сока в древесных жилах.

Мертв.

И они все были мертвы.

Каждое дерево вокруг него – с облетевшими листьями, с обвисшими под тяжестью капель ноябрьского дождя ветвями, с мягкими зимними иглами.

Каждый куст – усыпанный красными, белыми или черными ягодами.

Каждый цветок.

Везде было пусто.

Ни одной блядовитой дриады, ни одной души воина, ни одного оплаканного ребенка.

Можно было сломать любую ветку, срубить любой ствол – никто не шелохнется, не заплачет.

Никто не отдаст ему плащ, корону и меч.

3. Кристина

– Значит так, обратно летим двумя группами. Я называю фамилию, вы отходите налево или направо! – ночью в Гэтвике было довольно шумно, разлетались по далеким городам последние вечерние самолеты. Группа «олимпиадников» старательно вжималась в Людмилу Сергеевну, второго завуча, которой и повезло – в всех смыслах, прямом и обратном, – сопровождать их в Англию. – Васильева направо! Домбровская налево!

– Эй, как же так! – Варя ухватила Кристину под руку и даже замотала лохматой рыжей головой. – Я Кристю никуда не отпущу без меня!

– Домбровская! Те, кому транспортные расходы возместили родители, летят прямым рейсом; те, кому фонд – с пересадкой. Все справедливо. Отлипни от своей Васильевой и иди к группе. С вами летит Максим Геннадьевич.

Максим Геннадьевич – сын директриссы их школы, формально – учитель обществознания, фактически – просто оболтус двадцати пяти лет, которому после «халявного» пединститута мама приберегла теплое местечко у себя под боком. Понятное дело, что и в Англию сопровождать детей полетел он, и на прямой рейс ему достался билет не только по блату, но и потому, что на пересадке этот великовозрастный дебил растерял бы всех подопечных.

Но Людмиле Сергеевне было не легче.

– Моя группа отходит в сторонку и ждет, когда я приду с посадочными. Остальным можете помахать. Нет, в дьюти-фри тоже нельзя. Шоколадки на пересадке купите.

– А долгая пересадка-то? – Вик, который попал в благотворительную группу только потому, что его богемные родители просто забыли о каких-то там презренных деньгах, кажется, особо не расстраивался. Он умел и любил находить приключения в любых условиях.

– Двенадцать часов, – утомленно сжала кончиками пальцев виски Людмила Сергеевна.

– Херасе, – протянул он. – А чего не пару суток?

– Потому что иначе было бы сорок минут. А мне в тридцать пять лет инфаркт не нужен – носиться за вами по всему аэропорту, чтобы в самолет загнать. Ничего, Бойко, почитаешь литературу по программе пока.

Неведомая девушка на стойке регистрации сделала Кристине роскошный подарок – три с половиной часа вдали от остальной группы. И пусть ее кресло в конце салона не откидывалось и рядом постоянно топтались желающие в туалет, она была благодарна за эти последние часы прощания с прекрасной Англией, проведенные в одиночестве.

Это был последний праздник перед долгими месяцами подготовки к ЕГЭ, поступлением, учебой. Ей придется искать, где подработать, чтобы не сидеть у матери на шее. И следующий шанс полететь за границу, хотя бы в дешевую турецкую трешку, появится только после окончания колледжа, когда она устроится на нормальную работу.

Где-то там в другом конце салона бесились остальные – Вик требовал от стюардесс то шампанского, то раскраски для детей, раз шампанского нельзя. Людмила Сергеевна зычным зовом завуча пыталась его усмирить. Остальные подыгрывали то одной, то второй стороне. Пассажиры мечтали в следующий раз оказаться на рейсе с десятью младенцами, а не с горсткой одиннадцатиклассников. Утомились все.

Пассажиры и стюардессы с мигренью по прилету отправились пить валерьянку и старательно забывать этот полет, а вот пять человек во главе с вымотанным завучем устроились в транзитной зоне маленьким бесноватым лагерем, готовясь скучать бесконечные двенадцать часов.

Людмила Сергеевна прислонилась к стеночке, укрылась курткой и засопела, наивно думая, что теперь подопечные уже никуда не денутся. Они бы и не делись, если бы в стадо бедных овечек, облагодетельствованных благотворительным фондом, не затесался оторва Вик.

– Васильева! – свистящий шепот выдернул Кристину из полусна, в котором она босиком ступала по мокрой траве у Стоунхенджа и несла каменную плошку в замерзших ладонях. Зал стамбульского аэропорта даже поздней осенью был выстужен кондиционерами, и дремать было зябко и в зимней куртке. Она приоткрыла глаза – у ее ног на корточках сидел Вик.

– Чего тебе?

Вик ей никогда не нравился.

И тем, что презирал всех – и нищих, как она, и мажоров, считая нормальными людьми только «свой круг», друзей своих родителей-художников.

И тем, что ввязывался в любой кипиш и неизменно выходил из него победителем. Кристина была полной ему в этом противоположностью – если десять человек перейдут улицу на красный, оштрафуют одну Кристину.

И тем, что подруга Варька умирала по нему весь десятый класс, а он знал и не уставал прикалываться по этому поводу.

– Мы собираемся слинять в город. Тут меньше часа на метро до центра. Гранд-Базар, Босфор, Ленка хочет посмотреть на дворец султана. Ты с нами?

– Неа.

Кристина накинула капюшон куртки на глаза и спрятала заледеневшие пальцы в рукава.

– Васильева! Ну ты чего! Если мы все сбежим, никому не влетит.

– Вик, уйди, – не открывая глаз, ответила она. – Я в твоих делах не участвую с седьмого класса, когда было «если все сбежим, прогул никому не поставят».