Мария Артемьева - Темная сторона Петербурга
Все и дело в этих ужасных процентах. Ведь в долг берешь всего ничего — пустяк, в сущности.
Но стоит честному человеку замешкаться — на все же бывают обстоятельства! — и ничтожная сумма пускается в рост, словно дрожжи в теплой квашне. И какие еще цифры нарастают! Целые состояния.
«А правильно ли, что мы, честные люди, всех этих пиявок-финансистов терпим? — вскочил вдруг в голову Карла Ландсберга неожиданный вопрос. — К чести ли это нам?»
В смятении бродил прапорщик по городу. Мысли его шарахались из стороны в сторону, то вознося молодого человека в мечтах до сияющих вершин блаженства, то скидывая в зловонную пропасть. Страшные и чудесные образы, дерзкие фантазии будоражили его разум.
И тут, будто в ответ на исступленные терзания, явился перед ним тот, кто, по его разумению, единственный мог бы удачно разрешить любые сомнения.
На одной из улиц увидел он шарманщика.
Того самого.
Старик с нечесаными седыми лохмами только что подошел, огляделся, оценивая количество публики, и решил, что место подходит ему. Обезьянка прыгала на плече старика, скаля зубы прохожим. Музыкант снял с плеча широкий ремень и бережно расправил треногу своей шарманки, чтобы установить инструмент попрочнее.
Словно большая лаковая китайская шкатулка, шарманка блестела, рассеивая крохотные блики вокруг себя — загадочная, полная какой-то собственной волшебной жизни в очаровании тайны.
«Как шарманка подскажет — так и сделаю», — подумал Ландсберг. И замер, выжидая, как решит его судьбу Фатум. Рок. Случай. Все равно ведь нет у человека истинной свободы воли.
Старик повернул ручку; шарманка сделала вдох, и зазвучал ее полный и глубокий трубный глас…
Она исполняла песню про Мальбрука, и музыкант подпевал ей тоненьким дребезжащим голоском.
Песенку эту Ландсберг знал. Беззвучно шевеля губами, вторил и он вслед музыке и шарманщику давно известные слова, перебирая их смысл, стараясь уловить послание судьбы для него, Карла Ландсберга.
Миронтон, миронтон, миронтене,
Храбрец Мальбрук убитый,
Лежит в земле сырой.
Его мы схоронили
Миронтон, миронтон, миронтене,
Под пенье соловья.
Шарманщик взглянул черным левым глазом на Ландсберга. Радостная улыбка озарила лицо прапорщика.
* * *— Что, Дарьюшка, дома ли твой господин?
Дарьюшка, слоноподобная баба, служившая у одинокого старика Власова в качестве кухарки, ключницы и вообще, обрадовалась Ландсбергу и отворила ему тяжелую входную дверь.
Была пятница, около пяти вечера; в этот час ростовщик обычно запирал уже свою контору и поднимался наверх, в комнаты на втором этаже, чтобы закончить итоговые расчеты за день. А служанка отправлялась в соседний трактир за полштофом красненького, которым хозяин ее привычно отмечал конец недели.
Дарьюшка стояла теперь на пороге, уже закутанная в свою выходную цветастую шаль и с кошелкой наготове.
— Давненько вы у нас не были.
Прапорщика знала кухарка хорошо и только с самой приятной стороны — как любезного и весьма приличного молодого человека.
— Заходите. А хозяин-то вспоминал вас на днях!
— Да, — рассеянно сказал прапорщик, поглядывая на лестницу, ведущую во второй этаж. — Я на минуточку.
Баба заулыбалась.
— Никак с долгом покончить хотите? Слыхали про вашу свадьбу. Поздравляю. Дай Бог вам, как говорится… Вы подниметесь сами или сходить доложить?
— Спасибо, Дарьюшка. Да ведь ты по делу собралась? Так иди, ничего. Уж я сам.
Когда дверь за служанкой закрылась, Ландсберг лихорадочно огляделся по сторонам. Несмотря на внешнее спокойствие, внутри у него словно кто-то тугую пружину закручивал. Почти не сознавая себя, будто в жару, действовал Ландсберг как-то механически.
То и дело бряцали в уши ему звуки шарманки: «Его мы схоронили под пенье соловья… Миронтон, миронтон, миронтене», — а остальное заглушалось какими-то странными шорохами и шипением.
Вместо того чтобы подняться сразу наверх, к ростовщику, забежал прапорщик вначале на кухню. Здесь на глаза ему попалась бритва, лежавшая на полочке возле умывальника. Схватив, Ландсберг раскрыл ее, аккуратно попробовал остроту и силу лезвия и, сжав в руке, на цыпочках вернулся к лестнице и стал тихо подниматься по ней.
Дряхлое старинное дерево ступенек заскрипело под солидным весом: Ландсберг был мужчина внушительный, кровь с молоком и косая сажень в плечах. Но хозяин дома так увлекся своими расчетами, что этот шум не обеспокоил его.
Затаив дыхание, Ландсберг подкрался ко входу в покои ростовщика. Отодвинув бархатные портьеры цвета вина, заглянул в кабинет.
Старик горбился за конторкой, поглощенный какими-то записями.
«Миронтон, миронтон, миронтене…»
Цокнул каблук прапорщика, задев за выступ в деревянном полу: ростовщик повернул голову. Увидав его профиль и выкаченный от изумления глаз, опытный вояка Ландсберг осознал, что отступать поздно: Рубикон перейден.
Не раздумывая, он прыгнул вперед и, вытянув руку, ударил лезвием — слева направо с оттяжкой. Ростовщик дернулся, развернулся, захрипев, ухитрился встать. Кровь хлестнула из разрезанного горла. Вздев руки, старик попытался зажать рану, но пальцы соскальзывали, не слушались его. Выкатив глаза, умирающий подался вперед, навалился на портьеры, цепляясь, накрутил их на себя.
В тиши раздалось злобное щелканье отскочивших одна за другой петель. Долгий стук падения. И звучный хруст переломанных позвонков завершил композицию: все стихло.
Мертвец, съехавши под тяжестью собственного веса вниз по лестнице, лег у первой ступеньки с неестественно вывернутой шеей.
Оцепенев, Ландсберг глядел, что натворили его руки: на залитом кровью полу громоздилась нелепая фигура ростовщика, укутанного в багряный бархат — словно он спасался от внезапной стужи или играл с кем-то в прятки.
— Иван Перфильевич! А вы же мне денежки… забыли дать.
Тяжело дыша, Ландсберг оторвал взгляд от трупа: у открытой входной двери застыла с глупым лицом Дарьюшка в своей цветастой выходной шали.
«Миронтон, миронтон, миронтене, — застучало снова в голове прапорщика. — Миронтон, миронтон, миронтене…»
* * *Покончив со служанкой, убийца бросился наверх, в кабинет ростовщика, к массивному дубовому бюро, которое осталось стоять распахнутым. Тут хранились все заемные векселя, переписка и расчетные журналы. Обшарив ящик за ящиком, отделение за отделением, Ландсберг пересмотрел каждый клочок бумаги — векселей, подписанных его именем, нигде не было.
Шум в голове мешал как следует сосредоточиться. Вышвырнув из бюро все найденное, озадаченный, он огляделся по сторонам. На деревянной конторке у окна валялись еще какие-то бумаги и в том числе заготовленные для рассылки письма.
Ландсберг пересмотрел конверты. На одном из них он обнаружил свой адрес. Немедленно вскрыв послание, прапорщик нашел внутри и векселя, и все свои долговые расписки, которые выдавал приятелям, делая займы, и — вот неожиданность — письмо Власова своему убийце.
Дрожа, он заглянул в это письмо.
«Итак, Карл Антонович, — писал Власов жестким круглым почерком, — вот и обещанный мною сюрприз к вашей свадьбе.
Возвращаю вам все ваши векселя и расписки. Отныне все сделанные вами долги прощены и вычеркнуты.
Такое значительное событие в жизни молодого человека, как женитьба, не должно омрачаться тягостными мыслями. А я знаю, Карл Антонович, как мучительно было вам переносить стесненное в плане финансов положение.
Так пусть не удивит вас просьба: примите мой дар к свадьбе без условий и возражений.
Буду откровенен с вами. Я прожил жизнь бестолково. Нажив состояние, ничьей души не умел согреть заботой, потомства не завел, да и на службе Отечеству ничем не отличился.
Случались и в моей жизни трудные минуты, и часто думал я, что, буде попался б на моем пути в ранние годы человек, способный понять мои затруднения и бескорыстно помочь мне преодолеть их — возможно, что и жизнь сложилась бы иначе, и не сделался бы я таким мизантропом, каким знают меня люди вот уже долгие годы.
Хочу, чтобы вы знали, уважаемый Карл Антонович, что и в моем возрасте с людьми случаются перемены.
Для благополучия собственной души я намерен предпринять теперь следующее, если вы дозволите мне участвовать в судьбе вашей, как если б вы были для меня сыном. Я выбрал вас именно как наиболее достойного и многообещающего, блестящего молодого человека из всех, известных мне. Узнайте же теперь, что на ваше имя составлено мною завеща…»
Дочитать письмо Ландсберг не смог — в глазах у него замельтешили черные мухи, чернильные строчки поплыли вправо и влево, и все полотно реальности расползлось, разлезлось на части, как гнилая ветошь.
