Бен Ааронович - Луна над Сохо
Мимо продефилировала стайка девиц с одинаковыми армейскими стрижками, темным загаром и периферийным акцентом — это представительницы женского контингента вооруженных сил направлялись в сторону Чайна-тауна и ночных клубов возле Лестер-сквер.
Мы с музыкантами брели по Олд-Комптон-стрит, глазея на стайки девушек. Джеймс чуть не упал, провожая глазами парочку белых девчонок в туфлях на шпильках и в розовых ультракоротких трикотажных платьях.
— Черт! — произнес он, с трудом удержав равновесие. — Имел я всех в задницу!
— Размечтался, — беззлобно ответила, обернувшись, одна из девушек.
Джеймс сказал, что знает одно местечко на Бейтмен-стрит — маленький клуб в цокольном этаже, в лучших традициях знаменитого «Фламинго».
— Или Ронни Скотта, — добавил он, — это ведь были его традиции.
Я еще не забыл, как во время стажировки патрулировал в униформе эти улицы, и с ужасом понял, что, кажется, знаю, куда он нас ведет. Мой папа именно в таких местах частенько предавался печальным воспоминаниям о бессмысленно потраченных молодых годах — это были насмерть прокуренные подвальные клубы, где пахло потом и было много девушек в обтягивающих майках. Он говорил, что во «Фламинго», если ты собирался провести там весь вечер, место надо было занимать сразу, поскольку после начала программы там было уже просто не протолкнуться. В «Мистериозо» была качественно воссоздана атмосфера тех времен благодаря усилиям двух ушлых парней, которые могли бы быть типичнейшими представителями бизнесменов из низов общества, наглыми и хитрыми, если бы не родились в Гилфорде. Звали их Дон Блэквуд и Стэнли Гиббс, но сами они называли себя «дирекция». И редкая смена выходного дня не заканчивалась для нас с Лесли вызовом к дверям этого самого клуба.
Но только к дверям: внутри «Мистериозо» никогда не возникало никаких конфликтов. Поскольку «дирекция» наняла вышибал суровее некуда, одела их в дорогие костюмы и дала полную свободу действий в части правил доступа в клуб. В своей работе вышибалы отличались рвением и деспотичностью, и даже в без четверти двенадцать ночи у дверей клуба все еще стояла длинная очередь желающих попасть внутрь.
На британской джазовой сцене всегда господствовала самодовольная серьезность, а типичные джазовые фанаты в свитерах со стойками, напустив на себя осведомленный вид и потирая подбородки, кивали: «Да, это можно слушать». Но, судя по виду тусовщиков, стоявших в очереди на вход, нынче у «дирекции» в почете была совсем другая целевая аудитория, и мы с ребятами в нее никак не вписывались.
Уж ребята-то точно. И, честно сказать, это меня устраивало, поскольку, хотя они нравились мне все больше и больше, перспектива провести вечер, слушая самый что ни на есть любительский джаз, не казалась мне особо привлекательной. Иначе мой папа был бы счастливейшим человеком на земле.
Однако Джеймс, отдавая должное традиционной воинственности своего народа, сдаваться без боя не собирался. Не обращая внимания на очередь, он двинулся прямо на противника.
— Мы играем джаз, — сказал он вышибале. — Мы имеем право!..
Вышибала был просто великанище, и я мог с уверенностью сказать, что он отмотал срок в Уондсвортской тюрьме за несколько разных преступлений, наименование которых включает слово «тяжкое».
— Я первый раз вас вижу, — ответил он.
— Возможно, и так, — сказал Джеймс, — но мы ведь все единомышленники, нас объединяет общий дух, разве нет? Музыка — это братство.
Дэниел и Макс за его спиной переглянулись и отступили на пару шагов назад.
А я шагнул вперед, дабы предотвратить неизбежную попытку насилия, — и в этот момент уловил краем уха отголосок «Body and Soul». Вестигий был очень слабый — но в пульсирующем ритме Сохо он выделялся, словно дуновение прохладного ветерка жаркой душной ночью. И исходил, несомненно, из клуба.
— Ты его приятель? — спросил вышибала.
Я бы мог, конечно, показать удостоверение — но как только его достаешь, возможные свидетели моментально испаряются и сочиняют поразительно правдоподобные алиби.
— Скажи Стэну и Дону, что пришел сын Чертенка Гранта.
Вышибала вгляделся в мое лицо.
— Я тебя знаю? — спросил он.
«Нет, — ответил я про себя, — но, возможно, помнишь по таким хитовым фразам субботних вечеров, как „Придержи-ка этого дятла, я должен его арестовать“, „Хватит его лупить, скорая уже приехала“, и, конечно, по первой строчке чарта: „Убери руки, а то и тебя упеку“».
— Сын Чертенка Гранта, — повторил я.
Джеймс у меня за спиной пробормотал вполголоса:
— Что за фигню он несет?
Когда моему папе было двенадцать, школьный учитель музыки подарил ему подержанную трубу и из собственного кармана оплачивал частные уроки. К пятнадцати годам папа уже успел бросить школу, устроился курьером где-то в Сохо и страстно мечтал стать музыкантом. Когда ему исполнилось восемнадцать, Рэй Чарльз случайно услышал его во «Фламинго» и сказал — достаточно громко, чтобы услышали нужные люди: «Да этот чертенок Грант действительно умеет играть». Табби Хейз в шутку прозвал его потом Чертенком Грантом, и эта кличка так к нему и приклеилась.
Охранник включил bluetooth, набрал Стэна и повторил ему мои слова. Услышав ответ, он с поистине впечатляющей невозмутимостью посторонился и впустил нас в клуб.
— Ты не говорил, что твой отец — Чертенок Грант.
— Об этом же не обмолвишься просто так, между делом, верно?
— Ну, не знаю, — сказал Джеймс. — Если бы мой отец был легендой джаза, я бы уж где-нибудь это да ввернул.
— Мы просто недостойны, — сказал Макс, спускаясь по лестнице.
— Вот и запомни это, — отозвался я.
Если «Вкус к жизни» представлял собой царство старого дерева и полированной меди, то здесь, в «Мистериозо», были бетонные полы, а на стенах — обои с волнистым рисунком, какие в конце девяностых частенько можно было увидеть в индийских забегаловках. Как я и ожидал, здесь было темно, людно и невыносимо накурено. «Дирекция» в погоне за аутентичностью явно закрывала глаза на курение табака, нарушая тем самым условия закона о здравоохранении, принятого в 2006 году. И не только табака, судя по легкому сладковатому аромату, витавшему над головами посетителей. Моему папе в любом случае здесь бы понравилось, даже если акустика тут не ахти. Вот если бы еще где-нибудь в уголке сидел и ширялся радиоуправляемый Чарли Паркер тогда это был бы полноценный тематический перформанс.
Отдавая должное давней и священной традиции музыкантов всего мира, Джеймс с парнями первым делом устремились в бар. Предоставив их самим себе, я решил поближе рассмотреть группу — которая, судя по надписи на барабанной установке, называлась «Фанк-Механика». И полностью оправдывала свое название, так как играла джаз-фанк на сцене, едва возвышающейся над полом. Группа состояла из двух белых парней, черного басиста и рыжей барабанщицы, у которой в разные части лица было вставлено в общей сложности не меньше фунта серебра. Пробираясь к сцене, я понял, что именно они играют: фанковую версию «Get Out of Town», но в таком псевдолатиноамериканском ритме, что меня это просто взбесило, — и я уже тогда сам себе удивился.
Вдоль стен тянулись отдельные кабинеты, обитые потертым красным бархатом. Люди, сидевшие там, глазели на танцпол. Столы были уставлены бутылками, и посетители, в основном белые, кивали в такт «Фанк-Механике», насилующей классическую мелодию. В самом дальнем кабинете обнималась белая парочка. Рука мужчины лежала на груди женщины, бесстыдно сжимая ее сквозь ткань. Я ощутил отвращение и злость — и только тут понял, что ко мне эти эмоции никакого отношения не имеют. Мне в жизни доводилось наблюдать и менее приличные сцены, да и к джаз-фанку я вполне нормально отношусь. Должно быть, я только что прошел через так называемую лакуну — очаг остаточной магии. А значит, первое предположение было верно: что-то пошло не так.
Лесли вечно ворчала, что для настоящего копа я слишком рассеянный. Так вот, на моем месте она преспокойно пересекла бы такую лакуну и не заметила.
Джеймс с ребятами протолкались наконец через толпу и весьма неожиданно преподнесли мне бутылку пива. Я отхлебнул — пиво оказалось хорошее. Глянул на этикетку. Это был достаточно дорогой «Шнайдер-Вайсс». Я перевел взгляд на музыкантов — те отсалютовали собственными бутылками.
— За счет заведения! — воскликнул Макс, чересчур воодушевленно, как мне показалось.
Я чувствовал, что Джеймс жаждет поговорить о моем отце, но для этого здесь, к счастью, было слишком шумно и тесно.
— Это современная аранжировка? — прокричал Дэниел.
— Вроде того! — отозвался Джеймс.
И тут я его услышал — вестигий, отдаленный и тихий, глотком прохлады вливающийся в духоту танцпола. Это был совсем не такой вестигий, как возле тела Сайреса Уилкинсона: звучал чище, ярче, а помимо самой мелодии в нем слышался женский голос. «Мне грустно и так одиноко», — пел он. И я снова ощутил запахи горелого и ломаного дерева и пыли.
