Алекс де Клемешье - Сын Дога
– Вы допускаете ошибку, Федор Кузьмич. Понимаю, что сейчас вы воспримете мои слова как еще одно доказательство настигшего Воропаеву возмездия. Я пока не знаю, насколько сильным был вампир, но его сила и опыт не имеют в данном случае никакого значения. Потому что ведьма не сопротивлялась. Вообще. Даже попытки не сделала. Хотя под рукой у нее было полным-полно средств, и она находилась на своей территории, в своей крепости. Выглядит так, словно она смирилась, увидев убийцу. Так? Так. Но! Ни один руководитель не отправит вампира на задание туда, где может потребоваться проникновение в жилище. Вампир не может войти без приглашения. Этот – вошел. Значит, его впустила сама хозяйка. Мог Аесарон такое заранее предполагать? Вряд ли. Не стал бы он рисковать и оставлять Воропаевой шанс если и не спастись, так хотя бы задорого продать свою жизнь, шум устроить на всю деревню.
– Тут ты прав, Евгений Юрьич, – подумав, согласился Денисов. – Ежели бы кто-то проломиться сквозь защиту пытался – я бы энто раньше почуял. Сама она убийцу впустила, сама. С перепугу, что ли? Следов борьбы нет, а ить полосовали ее долго и жестоко… Ты чего замолк? Заметил что-то?
– Вспоминаю, кто еще в тот момент у костра присутствовал, когда я имя ведьмы назвал…
– Не нужно ломать голову, Светлые! – донесся снаружи голос и одновременно – звук шагов на тропинке, ведущей от калитки к крылечку. – Я войду?
Глава 4
Из вороха обрывочных детских воспоминаний Аньке никогда толком не удавалось выцепить что-то конкретное. Вот, скажем, фраза «Все наладится». Иногда по поводу, иногда без – эти слова регулярно всплывали на поверхность откуда-то из глубин подсознания, и Анька принималась мусолить их, будто мантру, будто навязший на зубах куплет дурацкой песенки. Она помнила дремотное тепло момента, когда мама произнесла эту коротенькую фразу; она помнила ощущение – мамина ладонь гладит ее волосы, под щеку подпихнут уголок одеялка, а усталость прошедшего дня накатывает сладкими волнами. Она помнила, что в видимом из комнаты углу прихожей поблескивает странная длинная закорюка, в которой позднее Анька опознала бампер от «эмки». (Боже, ну откуда в их прихожей появился бампер?! Зачем он там стоял? Куда делся потом?) Она помнила звуки – приглушенно стукает дверь подъезда, вдалеке побрехивают глупые дворняги. Она даже помнила мамины интонации. А вот к чему фраза была сказана – уже и не угадать. Тогда, давно, Анька была уверена, что слово «наладится» неразрывно связано с дядь-Лешей. В один из своих приездов он наладил патефон, который молчал в углу бесконечно долго, так долго, что пятилетняя Анька успела забыть, что этот громоздкий ящик с раструбом в виде цветка-колокольчика, оказывается, умеет издавать звуки. Дядь-Леша приехал – и наладил. Может быть, когда он приедет в следующий раз, он наладит все остальное, и именно поэтому «все наладится»?
Зато каждый дядь-Лешин приезд она помнила прекрасно. Буквально каждый.
Будучи еще совсем маленькой, в назначенный день она с самого утра ждала во дворе на качелях – не столько качалась, сколько нетерпеливо толкала пяткой сухую пыль в ямке, прошарканной аккурат под неудобным скрипучим сиденьем тысячами прикосновений детских ботиков. Наконец на повороте во двор показывалась груженная тюками телега. Спереди понукал лошадку и сердито дергал вожжи один из бородатых дядек, дежуривших возле вокзала и постоянно ссорящихся из-за того, кому первому везти прибывших пассажиров. Позднее, перед самой войной, в Анькиных воспоминаниях телегу заменил новенький таксомотор ГАЗ-А. Фырча выхлопом, подвывая нутром, автомобиль задом подавал к подъезду, открывалась пассажирская дверца, а Анька уже стремглав неслась наперерез, чтобы в самом конце, еще ничего не успев разглядеть толком, попасть в теплые, пахнущие медом лапы дядь-Леши. (Почему, кстати, медом? Ведь у него никогда не было пчел!)
– Здравствуй, красивая девочка! – улыбаясь, говорил он и подбрасывал Аньку вверх, так высоко, что казалось, будто облака озадаченно отшатываются, боясь задеть верещащее от восторга существо. – Ну, беги, докладывай…
И Анька, счастливо сверкая коленками, мчалась на второй этаж, и барабанила в дверь, и торопливо, запыхавшись, «докладывала» улыбающейся маме. И снова ждала – пока большой, неуклюжий и медлительный взрослый дотащится по ступенькам до их с мамой квартиры. Анька возмущалась и притопывала от досады: нельзя ли поскорее?! И почему эти старики с таким трудом переставляют ноги?!
Позднее, став лет на пять постарше, она вдруг сообразит: раз дядь-Леша – мамин сокурсник, значит, он должен быть ее ровесником. И, стало быть, в ту пору, когда Аньке было пять, ему стукнуло от силы лет двадцать шесть – двадцать семь. Хорош старик!
И были чудесные выходные, с зоопарком и дневными детскими киносеансами, с леденцами «монпансье», с шутливыми песнями под гитару, с неумелыми, но отчаянными танцами под пластинки и демонстрацией нарисованных за время дядь-Лешиного отсутствия рисунков. А после его отъезда Анька еще долго крутилась возле зеркала, кривлялась так и эдак, проверяя истинность дядь-Лешиных слов: «Да, я – красивая девочка!»
– Здравствуй, красивая девочка! – говорил он одиннадцатилетней Аньке, и, вероятно, только это помогло ей пережить чудовищный этап переходного возраста.
Она в ту пору была нескладным, угловатым и, как казалось ей самой, совершенно бесполым подростком. Пу́гало. Гадкий утенок был хотя бы утенком, а она… В лучшем случае богомол – тощая, длинная, с острыми, словно торчащими врастопыр локтями и коленками, да еще и какой-то мелкий мускул оказался недоразвитым, отчего ее правый глаз временами начинал косить, так что приходилось носить очки для коррекции. Жуткое зрелище! Однако дядь-Леша будто и не замечал ничего дурного в ее внешности, он по-прежнему подхватывал Аньку на руки, только уже не подбрасывал под облака (вот еще! Она же взрослая почти!), а крепко прижимал к себе. И шептал в багровеющее от неловкости и удовольствия ушко:
– Здравствуй, красивая девочка!
Однажды, видимо, из-за какого-то особенно мощного выплеска в формирующемся организме Анькина слезливость не проходила три дня кряду. Даже фраза-выручалочка «все наладится» не спасала. Вконец изведенная и обессиленная, она потребовала у мамы ответа:
– Почему он так говорит? Ведь я уродина! Или, может, он из вежливости? Или считает красивыми всех детей ваших сокурсников?!
Мама, сидящая рядом на диване и обнимающая Аньку за плечи, улыбнулась уголками губ.
– Нет, насколько я знаю, так он называет только тебя.
– Но почему?!
– Он взрослый человек, Анют. Он умеет правильно увидеть. А ты – пока еще нет.
Анька посидела, помолчала задумчиво, похлюпала носом и пошла к зеркалу – учиться правильно видеть себя.
Потом была война. Дядь-Леша ушел на фронт не сразу и вернулся, к счастью, довольно быстро – состояние здоровья после ранения не позволило снова стать в строй. К счастью – потому что Анька не представляла, как бы они прожили эти годы без его помощи и поддержки. Картошка и капуста с дядь-Лешиного огорода в их доме появлялись чаще, чем хлеб из магазина.
На заключительном этапе переходного периода, лет в четырнадцать, она, как и многие подростки, перепутала смелость и откровенность с наглостью и хамством. Ей хотелось получать ответы, но она не представляла, как правильно задать вопрос.
– Мам, а мое отчество – точно Викторовна? – откинувшись на спинку стула, с ленцой спрашивала она и безжалостно наблюдала, как мучительно краснеет мама.
– Анют, ты что такое говоришь?!
Анька ноготками подхватывала из стеклянной розетки с дядь-Лешиным вареньем сморщенную, липкую от сиропа вишенку и аккуратно надкусывала ее передними зубками (да, была у нее такая поражающая многих привычка – не класть ягоды в рот целиком, а кусать их, как яблоко, в несколько приемов).
– Мам, ну а что такого? Про папу ты мне никогда ничего подробно не рассказывала – ну, бросил и бросил, спасибо, что из квартиры не выписал. Ты ведь даже не стала придумывать истории для меня. Могла бы, например, сказать, что он отважный полярник, замерзший во льдах. Или что геройски погиб в Мангышлаке. Но ты даже не потрудилась сочинить легенду. А это значит, что отец у меня все же есть. Вот я и подумала, что это было бы за-ме-ча-тельно, если бы я была дочерью дядь-Леши…
– Прекрати! – кричала мама. – Как ты смеешь?!
Анька пожимала плечами и откусывала от вишенки в третий раз.
– А что мне думать? Он приезжает из своей деревни по нескольку раз в год, продуктов всяких привозит, варенье вон… Деньгами тебе помогает… Ой, да я видела, мам, как он тебе каждый раз в карман халата купюры сует! Ко мне, опять же, так замечательно относится. Может, я все же Алексеевна?
Еще через пару лет она зашла с другой стороны:
