Сергей Лукьяненко - Участковый
Федор Кузьмич и Семен Семенович, в полном согласии друг с другом, с тишиной и спокойным вечером, сидели, глядя на туман, на тайгу, на постепенно выдвигающееся за край тучки солнце, и каждый молчал о своем. Председатель думал о том, что посевная наконец-таки завершена, и мысленно пытался как-нибудь приятно ответить на вопрос, удастся ли в этом году добиться вожделенной цифры – двадцать пять центнеров кукурузы с гектара. Участковый, которому туман за дорогой напоминал снежные сугробы, думал про то, что всего несколько месяцев назад меж таких же сугробов промчались тройки с бубенцами, увозя в соседнее село Катерину. Денисов тогда, несмотря на мороз, долго-долго не уходил с крыльца, хотя и гости уже разбрелись, и звон бубенцов давно исчез. Ему казалось, что пока он не ушел – ничего не кончилось, и жизнь не изменилась, и дочка по-прежнему рядом, стряпает что-нибудь возле печки вместе с Людмилой, а стоит зайти в дом – и все изменится уже окончательно и безвозвратно. Устав обманывать себя самого, он только часа через три все же позволил жене увести себя, продрогшего и сдавшегося. Но и внутри все напоминало о недавнем Катином присутствии. Вот ее спальня. Вот здесь она обычно сидела за обедом. Тут выглядывала в окно, когда подружки звали на улицу. А вон там рыдала, уткнувшись в колени матери, – в то утро, когда Денисов осознал, как сильно дочка любит Крюкова. В этом углу – почему-то именно в этом – Катерина с Николаем обычно ссорились, и Федор Кузьмич про себя называл такие перепалки спектаклями. Как только чувствовалось, что назревает что-то подобное, он старался усесться поудобнее и с интересом внимал. Ругались жених с невестой исключительно по пустякам, и выходило у них это настолько комично, что Денисов уже заранее начинал посмеиваться.
– Бурбон! – уперев кулаки в бока, кричала Катя с озорным блеском в глазах.
– Вахлачка! – сдвигая брови, отвечал ей Коля с потаенной улыбкой.
– Охламон!
– Теха!
Обычно на этом уже никто не мог сдержать смеха, молодые хватались за руки и, стесняясь отцовских глаз, выскакивали в сени, где, конечно же, жарко и долго целовались.
Один знакомый пожилой кет называл такие воспоминания «кэнамей» – светлые острова. Правильно называл.
– Пойду! – минут через десять сообщил председатель, довольный произведенным совместным молчанием даже больше, чем иной плодотворной беседой.
Не успел Денисов кивнуть в ответ, как оба насторожились. По насыпной дороге со стороны полей медленно двигалась странная процессия. В туманной дымке, в умягчившихся и порозовевших закатных лучах она и вовсе казалась фантасмагорией: плыли вдоль села, будто бы и не касаясь земли, две кибитки и ярко-красный «Запорожец». Именно плыли, поскольку легкий и какой-то вьющийся ветерок с реки уносил все звуки в сторону, и не было слышно ни усталого стука копыт, ни скрипа больших колес, ни стрекота мотора.
– Цыгане, – задумчиво констатировал Семен Семенович.
– Едрить твою редиску, – грустно согласился Федор Кузьмич.
– Пойдешь?
– А смысл? – Участковый пожал плечами. – Они теперича все ученые. Я тебе наперед скажу, что у них на руках целая кипа документов, подтверждающих, что они не кочуют, а едут в гости к родственникам. В отпуск, например. Или на свадьбу.
– Ну какие у них тут родственники, а?
– У них везде родственники найдутся.
Председатель, сдвинув кепку на лоб, почесал в затылке.
– И ничего нельзя сделать?
Участковый подумал, пошевелил губами и вздохнул.
– Пока они не нарушают закон – ничего. Ежели табор встанет где-то поблизости, я, конечно, схожу, предупрежу, обозначу свое присутствие. Но сам знаешь, – неопределенно повращав ладонью, заключил он, – вряд ли они послушают.
– Ну-у, теперь держи курей! Как думаешь, скольких недосчитаемся?
– Да погоди ты, они ишшо не встали! Может, ишшо пронесет, дальше уедут.
Теперь, по мере приближения, стало слышно тарахтение «Запорожца» и перекрывающая этот звук пронзительная тоскливая песня.
– Пущай бы мимо, пущай бы дальше, – прошептал председатель, словно молясь. – Пойду предупрежу на всякий случай, кого встречу, чтобы ворота и двери запирали.
Денисов кивнул. Цыгане были здесь редкими гостями, предпочитая кочевать в краях более теплых и благодатных – от Черноземья до Кубани, от заливных лугов Поволжья до раздольных степей Украины и Молдавии. Однако время от времени и сюда докатывались колеса кибиток, везших на продажу диковинные украшения, цветастые платки с бахромой, конскую упряжь, подковы и вилы. Еще вместе с ними являлись берущие за душу песни и зажигательные пляски, огни ночных костров у подножия холма за рекой, долгие рассказы о неведомых краях, пыль чужих дорог, бешеные скачки на лошадях и пахнущее дымом и степными ветрами ощущение безграничной свободы.
В здешних местах у цыган был известный интерес – рыба, копченная и вяленная по остяцким традициям, и, конечно же, пушнина. Интерес, само собой, опасный, поскольку шкурки и рыбу можно было купить или выменять только у браконьеров, а перевозка незаконно добытых сибирских мехов и деликатесов – риск еще тот. Потому и не частили сюда цыгане. Впрочем, была и еще одна причина их редких наездов в таежные селения: людская память. Зачастую табор оставлял после себя столько обид и обманов, столько не сбывшихся и при этом хорошо оплаченных предсказаний, столько обворованных домов и разрушенных семей, что требовалось значительное время, прежде чем воспоминания поблекнут.
Пожилой милиционер, проводив взглядом заспешившего председателя, вновь насторожился: в одной из кибиток распознавалось средоточие Силы. Колдунья. Как минимум третьего ранга. Скорее, Светлая, но исконная цыганская магия настолько своеобразна, что понятия Тьмы и Света в ней могут иметь вовсе не те значения, к которым привычны нынешние цивилизованные Иные. Колдунья также почувствовала Денисова и… поздоровалась, что ли? Будто ладошкой взмахнула, как приветствуют давнего знакомого – не слишком близкого, но и не совсем уж безразличного. Интересно.
Возможно, Светлый маг и вспомнил бы, где и когда пересекался с той, что путешествовала с цыганами, но внезапно оказался потрясен другой гостьей – с дальнего конца села, со стороны Подкатной горки, с чемоданчиком в руке по Светлому Клину шла Катерина.
* * *Лиля, чей сон был прерван внезапным вниманием со стороны смутно знакомого мага, потянулась, оправила индыраку[15] и поползла к сидящему на вожжах Егору. Дно брички было завалено тюками, ползти было мягко и неудобно, к тому же захныкал кто-то из потревоженных детей.
– Тшшшш, тшшшш, тшшшш… – совершенно неосознанно, автоматически, баюкающим шепотом прошелестела Лиля и высунулась наружу. – Стой, рома[16]!
Егор натянул вожжи, бричка качнулась и остановилась. Девушка выбралась из мешанины тюков, спрыгнула на дорогу, огляделась и, заведя руки за голову, с наслаждением потянулась еще раз. На лице появилась улыбка, зазвенели мериклэ[17].
– Что? – грубовато осведомился возничий, уставший и отнюдь не разделявший радости молодой цыганки.
– Рисиям кхэрэ[18], – серьезно ответила она.
Бричку обогнал «Запорожец», затормозил рядом, с пассажирского места спросили:
– Здесь?
– Нет, чуть дальше. Видишь горку? Поднимемся, спустимся, по ту сторону еще одна деревенька будет.
– А эта деревня чем плоха?
– Там хороший мост, переедем на другой берег, потом разберемся.
– Темнеет! – озабоченно констатировали из машины.
– Аи, чячё[19]. Ничего, успеем.
– Надеюсь, ты знаешь, что делаешь.
– Не-а! – легкомысленно ответила цыганка и засмеялась. – Постой-ка…
Улыбка сама собой угасла. Лиля еще раз огляделась, потом прикрыла глаза и будто бы вдохнула полной грудью. На лбу образовалась тревожная складка.
– Егор! – окликнула она возничего. – Отвяжи-ка верхового.
– Ты куда собралась, женщина?
– Не я. Но кое-кто соберется скоро. Надо помочь.
– Ты хочешь оставить здесь коня?!
– Так надо. Егор, что ты смотришь, будто кнутом меня охаживаешь? Ты же знаешь, мои кони всегда дорогу в табор находят. Отвяжи верхового, я ему на ушко слово шепну, да и поедем уже! Солнце вечно ждать тебя не станет.
* * *Накапав жене успокоительного и уложив ее в постель не без помощи небольшого вмешательства, Денисов вернулся в переднюю, где обочь стола сидела Катерина, закинув ногу на ногу и небрежно покачивая в руке чашку с остатками чая. Она старалась казаться независимой и безразличной, но обида и стыд слишком явно проступали сквозь маску.
– Из-за чего поругались? – негромко уточнил Федор Кузьмич.
– Мне обязательно отчитываться, папа? – вздернула она бровь.
– Не перегибай, – с напевной мягкостью в голосе попросил он. – Врагов у тебя тут нету, и попрекать никто не станет, но ежели проблему как-то можно решить – давай вместе кумекать. Бывают же случаи, когда мне как мужчине проще произнесть претензию твоему супругу, хоть ты и жена его.
