Лев Жаков - Убить Бенду
– Я знаю, – говорит Бенда. – Мы вчера уже попрощались.
– Может, зайдешь напоследок? Старик будет рад, так рад...
– Я знаю, – упрямо повторяет Бенда. Зайти к отцу очень хочется, но... они попрощались еще вчера, понимая, что сегодня выйдет только суета. На дорогу хватит и матушкиных слез.
Жена булочника обнимает Бенду припадает лбом к плечу:
– Ты уж возвращайся, детка! А если случится оказия, так шли весточку, письмо пиши! Батюшка мне все прочитает... – Она снова всхлипывает.
Бенда неловко обнимает мать. Солнце встало, и пора идти, иначе захочется и еще один день посидеть дома, чтобы уж наверно наговориться с родителями, потому что свидятся ли еще и когда – совершенно неизвестно. А идти в неизвестность и надо, и боязно. С одной котомкой за плечами... Но уж лучше так, чем всю жизнь просидеть в пекарне, не зная, кто ты и что ты, в то время как неведомая сила распирает тебя, заставляет иногда светиться глаза, пугая людей, собак и кошек. Вот если б мышей и крыс – был бы толк, а так только огорчения матушке с батюшкой да томление в груди.
– Я сыру головку положила, яблок дюжину, они хоть вялые немного, из остатков зимних, да сладкие. – Матушка выпрямилась, но никак не могла отпустить чадо, держала за руку и говорила, не останавливаясь, будто надеясь заговорить до вечера, когда и уходить уже бессмысленно и можно будет оставить чадо на ночь, а там, глядишь, передумает...
– Благодарю. – Бенда хорошо ощущает материнскую заботу: котомка порядочно оттягивает плечо.
– И вот, на всякий случай, – матушка сует Бенде маленький мешочек, весело звякнувший.
Не медь! Серебро, точно! Бенда трепетно принимает монеты. В свои семнадцать Бенде еще не приходилось держать в руках столько собственных денег.
– Так, может, все-таки поешь? Хоть компотику попей! Или кофе сделаю, хочешь? – Мать смотрит умоляюще.
– Потом поем, матушка, потом. – Бенда знает, что если остаться завтракать, то на уходе можно ставить крест. Так уже было несколько раз. Пора наконец сделать это. Просто перешагнуть порог и уйти, не оглядываясь.
Но как же это сложно!
Бенда крепко обнимает мать, целует ее в лоб, в щеки, целует ей руку отчего она рдеет и снова плачет.
– Я вернусь, матушка, – говорит Бенда. Обводит взглядом лавку. Стойка с раскрытой книгой, деревянная тарелка для денег рядом, полки с корзинами, где лежит горками свежевыпеченный хлеб, теплый, от него по всему помещению идет головокружительный упоительный дух. Бенда поворачивается лицом к дверям. Доски потемнели от времени, подогнаны друг к другу плотно, так что и стыков почти не видно, к верхней петле бежит снизу едва заметная трещина, а петли тяжелые, и засов, что сейчас стоит в углу, толстый, крепкий. Бенда берется за ручку. Витая, кованая кузеном, подмастерьем кузнеца. Бенда открывает дверь. Сзади мать заливается слезами, но чадо, не оглянувшись, перешагивает порог, закрывает дверь и идет по мостовой.
Все кругом знакомо, каждый камень на улице, где Бенда играет с детства, каждый дом, каждая ставня этих домов – и в то же время все стало чужим. Бенда как будто впервые смотрит на окружающее. Сама улица, убегающая к площади, выглядит иначе, это уже другая улица, на которой Бенда не знает ничего. Чем знакомая улица отличается от незнакомой? Знакомая прозрачна, ты идешь и не замечаешь ее, а видишь сразу все окрестные проулки, повороты; видишь дома вдоль нее изнутри, даже если закрыты ставни; видишь живущих здесь людей, даже если улица пуста. Чужая улица – как запертая дверь или закрытая ставня, это две стены и проход между ними; незнакомая запирает тебя в себе, и ты остаешься с ней наедине, как будто ничего другого и не существует, нет других улиц, поворотов, только стены домов да небо над ними, свернуть некуда и уйти с незнакомой можно, только пройдя ее всю насквозь или воспарив...
Взлететь Бенда не может, поэтому продолжает шагать по вдруг потерянной улице к площади, туда, где над скоплением людей возвышается темная громада старого злого замка. Бенда любит и площадь, и тюрьму, и сутолоку рынка, и даже ставшую чужой улицу любит город, хотя скоро он весь станет незнакомым, и каким же Бенда увидит его, когда вернется? Таким же непрозрачным, какой стала сегодня в лучах рассветного солнца родная улица? Впрочем, пусть бы и так, зато в сердце этого постаревшего, изменившегося города Бенду будет ждать родной дом. А что еще нужно уставшему путнику?
– Эй, дядя, дай монетку!
Слабый, тонкий неприятный голосок вырывает из унесшихся в другие времена мыслей. Бенда останавливается, моргая, фокусирует взгляд перед собой.
Это мальчик Юлий, нищий калека, который в детстве свалился с крыши – у него тогда парализовало обе ноги, и родители выгнали его на улицу. Он всегда сидит здесь, у проулка за тюрьмой, и страшно воняет: ходит-то под себя. Мимо идут люди, а он всегда сидит здесь. Местные денег ему давно не дают, разве кто приезжий, смилостивившись, кинет половину медяка. Все равно в лавку за хлебом не сбегает, рассуждают горожане. Поэтому кто ему корку кинет, кто подсохшую булку, кто гнилое яблоко, кто побитую репу. Так и живет мальчишка, медленно угасая. Ему, наверное, сейчас лет двенадцать, тринадцать, а выглядит от силы на восемь – такой тощий, хилый, бледный...
Юлий не узнал Бенду в новом дорожном костюме, который сшила матушка, привык, что Бенда все в старых отцовских рубашках да штанах, запорошенный мучной пылью. Бенде нестерпимо захотелось сделать напоследок что-то хорошее, лучше бы всему городу, чтобы запомнили навсегда. Но всему городу – это непонятно как, а вот хотя бы несчастному умирающему калеке, который тает день ото дня... Радость от свершения нужного, приятного, полезного дела поднялась от солнечного сплетения, наполнив грудную клетку теплом, в сердце как будто открылся горячий источник, жар из него поднялся в голову, из глаз пошла волна золотистого света...
Мальчишка-нищий заплакал, прикрываясь тонкими ручонками. Волна чего-то, обжигающего изнутри, светящегося, упругого вылилась из Бенды и накрыла убогого с головы до ног.
Бенда улыбается, радостно и немного растерянно, – такого сильного потока никогда еще не получалось. Мальчишка, мерцая, как Бенда, начинает меняться. Лицо, руки, ноги, все тело сначала наливается этим упругим и золотистым, затем кожа розовеет, под ней набухают мышцы, кости твердеют и немного увеличиваются, нищий, вопя от ужаса, подрастает на глазах, превращаясь из полудохлого заморыша в нормального, только жутко грязного и оборванного парнишку своих лет.
Свечение меркнет, угасает. Юлий вскакивает на ноги и стоит! Покачивается от одного испуга и непривычки, а так тело его хоть сейчас готово пуститься в пляс.
– Ну вот ты и здоров, – ободряюще говорит Бенда, достает мешочек из-за пазухи, развязывает, шарит там и вытаскивает пару крупных серебряных монет. Протягивает парнишке: – На, купи себе одежду и булку какую-нибудь. Счастливо.
И Бенда, убрав деньги, идет дальше на площадь, где собирается народ, торговцы раскладывают товар, первые покупатели с корзинами прицениваются, щупают, копаются в рыбе, зелени и овощах, а мимо проходит, жалобно блея, стадо низкорослых, обросших шерстью до самых копыт реймсских овец. У Бенды перед глазами уже дороги, дороги, другие города, новые люди... А Юлий стоит и ревет в голос, размазывая слезы, мешая их на щеках с многолетней грязью.
За спиной отрока раздались голоса, из проулка вывалились трое громил в красных шейных платках. Такие носили бандиты из шайки Кривого Пальца, головорезы, известные безжалостностью во всем городе. Юлий отскочил и окликнул громил:
– Эй, дяденьки!
– Че те, пацан? – оглянулись те.
Глаза парнишки наполнились слезами: его не узнали. Юлий всхлипнул:
– Хотите, скажу чего? Вот того дядю видите, в темно-зеленом кафтане? К площади подходит который. У него целый кошель на поясе, полный крупного серебра, он мне только что две монеты дал!
– Да мы не на работе, – вяло сказал один, самый старший.
– Зато и десятину не надоть буде давать! – оживился другой, бросаясь вперед, за Бендой.
Третий побежал следом, и они быстро нагнали Бенду. Схватив под руки, потащили обратно, к проулку. Первый цапнул Юлия, который не ожидал от вялого бандита резких движений, за руку
– Ты вообще хто такой и чего тебе до нас надо? – неторопливо спросил бандит, следя за приближающимися товарищами.
Ответить Юлий не успел: подошли громилы, таща за собой Бенду.
– Этот, что ль? – спросил один у нищего. Тот кивнул. Громила обратился к Бенде: – Ну че, гони деньгу, малец вон накапал, че у тебя цельный кошель.
Бенда, сжав зубы, упорно старается вырваться.
– Молчишь, да? – Один громила кивает другому. Этот второй хватает Бенду за кисти и выворачивает руки за спину, так что Бенда невольно наклоняется вперед. Затем бандит коленом ударяет в нижнюю часть позвоночника, и Бенда выгибается назад. Первый начинает ощупывать одежду жертвы.
