Елизавета Дворецкая - След черного волка
– Это так важно? – Доброслав помолчал, но ответа не дождался. – Одно мне скажи: ты согласна?
Семислава села на лавку. Она не могла выдавить ни звука, в голове повисла пустота, а в душе трепетало отчаяние, смешанное с лихорадочной надеждой. Если бы только она могла поверить, что Доброслав и впрямь готов устроить это дело!
Прошел год с тех пор, как она впервые увидела Лютомера – светлой Купальской ночью, в глубине рощи. Уже семь лет как молодуха, она тогда ощутила себя юной девушкой, впервые увидевшей мужчину, – так не похож он был на всех прочих и так близок к ней. Не сказать чтобы он был красив: ни золотых кудрей, ни голубых очей, ни румянца. Рослый, мощный, с густыми бровями и глубоко посаженными глазами, он дышал силой леса, и звериная природа оборотня в ту священную ночь рвалась наружу, покоряя Семиславу и увлекая за собой: ведь и в ней самой жила эта сила. Потрясенная, она едва не забыла, зачем искала его, зачем пошла в рощу по его следу. «Ты – Лада. Твое время настало, никто на свете тебе не указ…» – сказал он ей тогда. И она ясно слышала его низкий голос, произносящий эти слова: сказанные год назад, сейчас они стали правдой. Настало ее время, и никто ей больше не указ…
Тогда она вырвалась из плена. В Купалу Велес вынужден уступить своему небесному сопернику, что находится в расцвете, и Лютомер вернул Семиславу ее законному мужу. Тогда он не мог поступить иначе, чтобы не нарушить весь ход кологода и лад всемирья.
Но сейчас… Она овдовела. Перун покинул жену, оставил вдову во власти Нави. Побелев, как снег, она стала молодой Мареной. И теперь для нее не было в мире иного супруга, кроме Велеса. Ни молодой Перун – сам Доброслав, ни Ярила – его младший брат не смогли бы встать с нею рядом. Только тот, кто даже в разгар лета носит в себе силу Подземного Владыки. Он терпеливо ждал ее, и вот его пора настала.
* * *
Через пару дней Семислава сама пришла к Чернаве.
– Я согласна справить обручение на зажинках, – сказала она. – Но до того не хочу в Гостилове оставаться: пойду в Маренину пущу, поживу в Навьем ельнике, буду жертвы приносить мужу покойному, чтобы не гневался на такую раннюю измену мою.
– Ну, ступай, – помедлив, согласилась Чернава.
Она догадывалась, что Доброслав едва ли уступит так просто, и посчитала удачным то, что молодая вдова до самой свадьбы исчезнет с глаз. Уж в Навьем ельнике Доброслав не сможет к ней в гости захаживать, как сейчас! Навий ельник – который в народе уважительно и боязливо порой называли просто Навь – лежал за полдня пешего пути. Туда никто не ходил, кроме родных недавнего покойника: там располагался Пекельный Круг, где складывали краду и сжигали мертвые тела. Руководила этим сама Чернава, а помогали ей несколько самых старых старух. Там имелась избушка, где жили одна‑две жрицы, и клеть, где хранились дрова, а порой и тела в ожидании огненного погребения.
Очень редко бывало, чтобы туда отправлялась столь молодая женщина – и живая. Когда весной привезли тело Святомера, его сопровождала сама Чернава. Теперь той же тропой пустилась Семислава – в одиночестве, с коробом за плечами, где лежали самые простые пожитки. Она, обладательница богатого княжеского приданого и хозяйка изобильного добром, скотиной и челядью двора, теперь была одета в простую сорочку, синюю «печальную» поневу, убрус и большой платок, а с собой принесла пару сменных рубах, теплую шерстяную свиту, гребешок, рушник, миску, ложку – да и все.
Семислава отправилась в путь на заре, и люди, собравшиеся на покос, вышли раньше обычного, желая проводить ее. Она уходила на тот свет, чтобы, пройдя через Навь, переродиться и вновь стать княгиней. Бабы, наряженные в красные покосные рубахи, даже всплакнули, глядя, как удаляется по тропке вдоль реки эта статная женщина, самая красивая из них и притом единственная без единой красной нитки в одежде.
– Она воротится, – сказала Божехна, которая теперь оставалась хозяйкой княжьего двора. – Как уберем урожай – с последним снопом и княгиня наша домой воротится.
Молодую Святкину княгиню в роду любили: ее достоинства не внушали зависти, потому что она со всяким была так приветлива, что каждый рядом с ней начинал куда больше уважать себя. И теперь всякий, глядя ей вслед, чувствовал с грустью, что мир вокруг поблек, да и сам он как‑то потускнел… И вопреки словам Божехны каждый ощущал тоску, будто Семислава уходит навсегда.
Но вот белая фигура молодой вдовы скрылась за опушкой рощи, народ потянулся на луг. Божехна окликнула Доброслава:
– Слышишь, Святомерович!
– Что, мать? – Он обернулся, и женщина заметила, какой печалью налиты его глаза.
– Чичера‑то… Улетел куда‑то, неслух, вчера еще. Ни его, ни Селяшки нету.
– Может, на лов наладились? – явно думая о другом, отозвался Доброслав, знавший непоседливость двух младших братьев.
– А у тебя отпрашивались?
– Кто бы их пустил, когда покос?
– Ох, сладу нет! – Божехна всплеснула руками. – Разбаловались, без отца‑то…
– Ничего. Вернутся – я их вздую, – пообещал Доброслав, заменявший отца всем младшим неженатым братьям. – Ну, пойдем, мать.
* * *
На делянках близ Щедроводья поспевала рожь. По вечерам Твердома и прочие старики обходили посевы, срывали пыльные колоски, терли в коричневых ладонях: не сыплется ли? Пробовали раскусить, положив зернышко на одинокий уцелевший зуб: твердое или мягкое? Но вот сочли, что пара делянок уже готова и пора зажинать. В полдень женщины с Озаркой во главе отправились на ржаное поле. Теперь, когда ее пропавшая дочь объявилась, она вновь могла считаться «счастливой» и вернула себе почетную обязанность начинать жатву.
Мы покосим, погребем
Да в копенки покладем! –
пели веселые бабы, разодетые в красные поневы и рогатые уборы.
Начало жатвы – большой праздник. Перед бабами лежало в обрамлении еще зеленой летней травы золотистое поле, будто огромный пирог, коим щедроводцам питаться весь предстоящий год. Подмигивало синими глазами велес‑травы, будто приглашало подойти, поклониться.
Эх вы, косари,
Что ж не рано начали?
– Мы не рано начали,
Да богато нагребли.
Кто работать не ленится,
Того лихо забоится.
Первый захваченный серпом пучок колосьев Озарка обернула цветочным венком и отложила в сторону. И началась работа. Как и на покос, выходили целыми семьями: женщины жали, старшие дети следили за младшими; иной малец спал в тени на краю делянки, а где близко не было тени, там мать делала шалашик из пяти жердей и накрывала куском полотна, чтобы уберечь дитя от солнца. Подоткнув повыше яркие праздничные поневы, бабы то и дело кланялись ниве, поднимали над собой новый пучок колосьев, будто желтое крыло, продвигались вперед, оставляя за собой ровный ряд сжатой ржи. Девочки выбирали из гущи колосьев белые нивяницы и синюю велес‑траву, плели венки.
