Валерий Большаков - Варварский берег
Зато калиги – прочные воинские сандалии – у всех были одинаковы, а скрипели они так, что о скрытном перемещении и думать не моги.
– Древний Рим? – пробормотал Шурик.
– Ёш-моё! Где ж он древний? Вон гляди, тип в настоящей тоге! «С кровавым подбоем»… – И Быков затейливо выматерился.
Сухов безразлично оглядывал «типа», целеустремленно поспешавшего под эскортом легионеров.
Завидев Олега со товарищи, «старшина» неторопливо, вразвалочку, приблизился к ним.
От всей фигуры кентуриона исходила сила и уверенность. Квадратное лицо, посеченное шрамами, выражало полное бесстрастие.
– Сальве! – бросил он, подойдя.
– Сальве, – ответил Сухов, припоминая латынь.
В бытность его магистром он частенько прибегал к языку Горация – европейские варвары, чьи предки погубили великую империю, пользовались чеканной речью римлян как всеобщим средством общения, понятным и франку, и ломбарду, и какому-нибудь готу.
Олег быстренько оглядел себя и друзей.
Волосы, остриженные на галерах, отросли как раз до нужной длины.
Никто не усат, подбородки бриты (римляне считали длинные волосы и бороды достоянием варваров), так что четверку вполне можно счесть гражданами империи.
– Мы долго пробыли в Ливии, – медленно проговорил Олег, – и отстали от жизни. Кто правит нынче?
Траян?
Кентурион подбоченился.
– Ныне правит император Цезарь Траян Адриан Август, – гордо проговорил он, – Великий Понтифик, Отец Отечества!
– Это какой же год? – спросил, запинаясь, Пончик.
– Второе консульство Торквата и Либона.
– А год, год какой?
– Восемьсот восемьдесят первый от основания Города! – отчеканил вояка лязгающим голосом, затем вытащил меч и небрежно коснулся плеча Сухова:
– Меня зовут Юний Авл, я гастат-кентурион III Августова легиона. Отныне вы, все четверо, служите под моим началом! Недобор у нас… Вопросы есть?
– Вопросов нет! – отчеканил Олег.
– Тогда в строй! – Юний Авл указал место «попаданцам» в арьергарде.
Сухов с друзьями послушно зашагали в ногу как будто так и надо.
– В легионеры – это обязательно? – пробурчал Пончик, давний нелюбитель армейщины.
– Это – статус, – веско и кратко ответил Олег.
– Слу-ушайте… – проговорил Быков. – Ёш-моё! А мы ведь чуть не лоханулись… – Ты о чем?
– А звать-то нас как? Сухов крякнул.
М-да. Вопросец…
– Ладно. Я как был, так и остаюсь Олегарием. Скажу, что отец мой, Роман, назвал меня в честь германца, спасшего ему жизнь.
– Близко к истине, – кивнул Ярослав.
– Тебе можно зваться Сальвием. Чем-то похоже на Ярослава.
– Сальвий? – повторил Быков, словно пробуя слово на вкус. – А почему бы и нет? О! Сальвий Тавр! Как вам?
– «Тавр» – это «бык», конечно же?
– Ну!
– Шикарно. Тогда я – Виктор?
– Именно, – кивнул Сухов. – Только давай немного… мм… расширим твое «ФИО». Будешь ты у нас провинциал… из Херсонеса. Годится? В пору императора Траяна батя твой получил гражданство, и стал ты…
– Марк Ульпий Виктор! – выпалил Быков. – Я читал!
– Чтец нашелся! – фыркнул Пончик. – Я тогда греком буду. Хоть имя оставлю…
– Марк Ульпий Александр!
– Ульпий Сальвий Тавр! Угу…
– Шикарно… – неуверенно сказал Акимов. – Это что же, мы все будем провинциалами? Этими… Марками Ульпиями?
– Да это формальность только! – отмахнулся Ярослав. – Приставки к имени. Римляне их сами отбрасывают и в речи, и на письме. Вон Октавиан Август должен был Гаем Октавием зваться, а не стал.
– Сальвий знает, о чем говорит, – серьезно сказал Шурик. – Он читал. Угу…
Покосившись на него, Быков добавил с деланой веселостью:
– Так что не парься, Витёк.
– Не буду, конечно же. А что? Марк Ульпий Виктор.
Звучит!
– Марк Ульпий Олегарий, – усмехнулся Сухов. – Давай лучше «Ульпий Олегарий Северус»! Угу… – Ну давай… – согласился Олег.
У маленького храма, посвященного Фонсу, богу родников, кентурион дозволил чуть-чуть отдохнуть – попить ключевой водицы, что брызгала из щели между скал.
Вода была чистой и холодной, нахлебались вволю.
Утерев губы, кентурион снисходительно наблюдал за тиронами, галдевшими в очереди на «водопой».
Олег небрежно раздвинул новобранцев, на правах «деда», и, набирая воду в горсти, напился.
Ух, хорошо!
– Чего это он довольный такой? – пробурчал Пончик, взглядывая на кентуриона, пошлепывавшего себя по ляжке витисом – стеком из виноградной лозы.
– Лично у меня две версии, – отозвался Быков. – Либо наш Юний болеет за империю, живота своего не жалея, либо за новых рекрутов ему кое-что причитается.
– Второй вариант куда жизненней. Угу…
Оглядев «Ульпиев», кентурион указал витисом на Олега:
– Эй, ты! Это у тебя меч или вертел?
– Не «эй, ты», – спокойно поправил его Сухов, – а Ульпий Олегарий Северус.
Юний Авл упер руки в боки и с интересом посмотрел на «призывника».
– Олегарий, значит… – протянул он. – Ну-ну. Сейчас мы поглядим, какой ты «северус»! Эй, Тит! Брось-ка свой гладий. Да не мне – ему!
Здоровенный тирон с сожалением вынул из ножен короткий острый меч, вздохнул – и швырнул.
Почти не двигаясь с места, Олег ловко поймал клинок, ухватив за рукоять. Свой палаш, обозванный «вертелом», он передал Акимову.
– Альбус! – гаркнул кентурион. – Гай! Квинт! По одному.
Трое новобранцев вразвалочку приблизились к Сухову, и первым его «протестировал» Альбус, носатый и смуглый парень, заросший черным курчавым волосом.
Истинный сириец.
Олег стоял, опустив меч, и дожидался противника, насмешливо щуря глаза.
Альбус набычился и пошел на Сухова, маша мечом, словно мачете.
Олег сделал молниеносный выпад, клинки скрестились с лязгом – и гладиус сирийца улетел в песок.
– Убит, – холодно сказал «Северус». – Следующий.
Следующим был Гай Публий Донат. Родился он в Африке, но происхождения был италийского – шустрый, юркий, мелкий, загорелый, Гай напоминал Сухову «лицо кавказской национальности».
Донат не пер вперед, он избрал иную тактику – нападал и тут же отпрыгивал.
Чисто собачья хватка: куснуть и – шасть! – в сторону.
Отбив вторую атаку Доната, Олег не стал терпеть, а напал сам.
Гай, правда, не понял, что к чему, не разглядел, какие смертельные раны наметил ему Сухов, и продолжил бой.
– Стоп! – вмешался один из «дедов». – Остынь, Донат, тебя убили трижды.
– Чего?!
– Того! Пробили печенку, распороли брюхо и подрубили шею. Ты мертв! Уносите.
Тироны захохотали и поволокли прочь вяло брыкавшегося Доната.
Квинт, спокойный, меланхоличный даже парень лет двадцати пяти, покачал головой и сказал:
