Плохая война - Конофальский Борис

– Так и не корите себя за то, – спокойно сказал поп. – Холопы, бюргеры, мужики и даже женщины иной раз забывают свои обязанности перед Богом и людьми, так рыцарство для того и надобно, чтобы принудить их к должному. Пусть даже и силой. А жена пусть сама себя корит за свою холодность. – Святой отец отпил из тяжелого серебряного кубка медовой воды, рука его старческая при этом не была тверда. – Но зато теперь вы рады, ваша жена обременена.

– Свершилось, на Господа и Деву Марию уповаю, что все разрешится к благополучию моему. Только вот не об этом сейчас думы мои.

– Знаю, знаю, – закивал епископ. – Но все это негодное дело с вашим назначением на должность и со свадьбой я предвидел. Знаете, как говорили пращуры наши: «Предупрежден – значит, вооружен». Вот и я подготовился. За позор с отказом от должности мы с совета спросим, а вот свадьбе быть.

– Нет-нет, – сразу возразил Волков, – с подлыми Фейлингами знаться более не желаю, оскорбления этого им не прощу.

– Негодование ваше обосновано, но выводы ваши поспешны, не с Фейлингами будет свадьба.

– Не с Фейлингами? А с кем же?

– К завтраку будут ко мне гости, бургомистр и еще один человек, зовут его Кёршнер. – Поп смотрел на Волкова и улыбался. – Что, вам не по душе его имя?

Волков ничего не ответил. А святой отец продолжал:

– Да, вы правы, он из мужиков, из скорняков и кожевенников. Его папаша поначалу вонял мочой так, что рядом нельзя было стоять, хоть из храма его гони. Но он уже тогда… а было это, кажется… – Старик на секунду задумался. – Кажется, лет тридцать назад… Он был очень богат. Однажды приносит ко мне мешок, сам разодет в парчу и бархат. Облился благовониями так, что не знаю даже, что хуже, моча или тот его запах, и говорит: отец мой, примите в дар. Я уже и обрадовался. Думаю, в мешке талеров двести, не меньше, как раз мне крышу на соборе после бури перекрыть. Беру, а мешок-то тяжел, открываю, а там одно золото: гульдены, кроны, флорины папские. Поблагодарил его, конечно.

– И сын его стал еще богаче? – догадался Волков.

– Десятикратно. Его отец, разбогатевший на поставках кожи для войны, еще и красильни открыл. К вони скорняцкой привык – так и вонь от красилен не страшна. У нас вся ткань в графстве красилась мужичьем только в коричневый цвет, а у него были и красные, и зеленые краски, и горчичные, вот тут он уже и озолотился. Умные люди говорят, что у него пятьдесят тысяч десятин земли и мужиков полторы тысячи в крепости, может, и побольше, чем у графа, и всякое другое имущество в большом множестве и что стоит оно сто пятьдесят тысяч гульденов, а нотариусы уверяют, что и все двести.

– И мочой он уже не воняет? – спросил Волков заинтересованно.

– Никто этого уже не заметит, даже если это и так. Но он так и не смог стать своим в городе, местные нобили его к себе все еще не принимают.

– А будет ли у такого богача партия для моей племянницы?

– Будет, будет, – заверял старый поп и продолжал: – Когда герцог к нам приезжал, Кёршнер подносил ему золотую чашу и золотой поднос, но герцог его до руки допустить побрезговал. Кёршнер на городской смотр выставлял сорок всадников в отличной броне и сорок аркебузиров, он платит большие подати в казну города, но едва смог избраться в совет. Он многое отдаст, чтобы сесть за один стол со мной и с вами, кавалер. Я говорил ему о том, что ему неплохо бы породниться с таким славным человеком, как вы, кавалер, и он соглашался с такой мыслью. Соглашался не раздумывая и с радостью. Он и его семья были на пиру в вашу честь, но сидели совсем не на почетных местах. Думаю, что и вам не следует брезговать таким возможным родственником.

– А я и не собирался, – только и отвечал кавалер.

Утром едва рассвело, а за столом уже собрались епископ, Волков, бургомистр и этот самый господин Кёршнер. Он пришел последний, в столовую вошел в шубе и огромном берете неимоверно красного цвета, такого же оттенка, как и перчатки, а шуба на нем была сплошь из черных соболей. В прихожей он не отдал ее лакею, а так и шел в ней до столовой, а лакей бежал за ним следом. И только тут, в столовой, он с шубой расстался. Как и с беретом, как и с перчатками.

«Соболя, конечно. Ну слава богу, что хоть не горностаи, как у коронованных особ».

Был господин Кёршнер весьма полнокровен, обширен и богат чревом. Он улыбался и кланялся, что-то мямлил вежливое, извинялся за опоздание. Волков не стал его дослушивать, а сделал к нему шаг и протянул руку.

– Кавалер Фолькоф.

Толстяк схватил его руку и стал кланяться, да так низко, что Волкову показалось, что он собирается его руку целовать.

– Большая честь, – высоким голосом говорил владелец пятидесяти тысяч десятин земли и прочего имущества. – Наслышан о ваших подвигах, кавалер, наслышан. И очень, так сказать, рад, спасибо святому отцу, что приглашен сюда для такого дела.

Вот только присутствие бургомистра кавалера удивляло. Неужто он тоже тут был нужен? И словно прочитав его мысли, епископ произнес:

– Не буду скрывать от вас, господа, что мысль связать вас в матримониальном союзе принадлежит не мне, а господину бургомистру. Но я полагаю, что мысль эта хороша и обоим домам от такого союза будет большая польза.

– Очень рад, очень рад, – опять кланялся Кёршнер, – очень рад, что проявляете участие, господин первый консул.

Волков тоже кивал согласно. А бургомистр улыбался и кланялся в ответ.

– Прошу вас, господа, к столу, – пригласил всех епископ.

А слуги уже расставляли кушанья на стол. Тут были и холодные буженины с хреном и горчицей, и горячие варенные с укропом колбасы, и взбитые яичные желтки с сахаром, и меды разные, белые и темные, желтое топленое молоко, взбитые сливки с ягодами, и крестьянские жирнейшие блины пфанкюхены с разнообразными начинками из мяса и томленых овощей, и свежайший белый хлеб. Также к завтраку были поданы два вида пива, два вида вина и вода с лимонами. Стол был сервирован только серебряной посудой, что подчеркивало официальность завтрака.

– Значит, господа, – взял на себя смелость господин бургомистр, – ни у вас, кавалер, ни у вас, господин Кёршнер, нет возражений насчет сближения ваших домов?

– Нет, – без лишних слов и ненужных вежливостей произнес Волков. – Сдается мне, что чести в доме господина Кёршнера будет больше, чем в доме некоего Фейлинга, который даже не соизволил произнести отказ мне в лицо, а предпочел трусливо отмолчаться.

Кажется, эта фраза была немного груба и могла бы задеть Кёршнера, но нет, наоборот, большие щеки его покраснели, как от большой похвалы, он поглядел на епископа, затем на бургомистра и уже потом сказал, обращаясь к рыцарю:

– Ах, господин рыцарь, вы первый, кто мой дом по чести поставил выше, чем знатный дом Фейлингов.

– Коли будет угодно Господу, так свадьба состоится, и вы будете сидеть подле меня, – говорил Волков, – а ваша жена будет сидеть подле моей жены.

– Как вам известно, господин Кёршнер, – вставил бургомистр, – жена кавалера – урожденная фон Мален, дочь графа Малена.

– Да-да, мне это известно, – кивал Кёршнер. – Для моей жены то будет честь.

– И я буду на той свадьбе, – заверил епископ. – Думаю, что и бургомистр будет.

– Ну разумеется, – подтвердил бургомистр.

– А Фейлингов на свадьбу я звать не разрешу, – продолжал кавалер. – В тех бесчестных людях нужды я не вижу.

Кажется, у толстяка-богатея от счастья стала кружиться голова.

– Сегодня же сообщу второму, неженатому, моему сыну Людвигу, что невеста ему найдена, чтобы собирался к ней ехать с подарками.

Волков сам взял кувшин, не дожидаясь лакеев, налил вина и себе, и ему, встал и сказал:

– Бог всегда, во всех битвах был ко мне милостив, надеюсь, он не допустит никаких препятствий к этому браку. Выпьем же за то, друг мой.

Трясущейся пухлой рукой господин Кёршнер брал свой кубок, вставал и пил вино до дна вместе с кавалером. А епископ и бургомистр им хлопали в ладоши.