Плохая война - Конофальский Борис

Нет, не Элеонора Августа была сердцем дома его, сердцем усадьбы и поместья его, сердцем этим становилась госпожа Ланге, забирая себе постепенно все его дела, с которыми могла управиться. Слуги слушались ее беспрекословно, боялись ее больше всех остальных господ, господа офицеры и молодые господа из выезда относились к ней с не меньшим почтением, чем к госпоже фон Эшбахт, да и сам Волков все чаще прислушивался к ее советам. Понимал про себя, что слишком уж много власти в его доме стала брать эта молодая и такая желанная огнегривая женщина, но осаживать ее он не торопился. А честно говоря, и не хотел. И она, чувствуя это, все глубже и глубже врастала в его дом, в его жизнь и в его сердце.

– Сидите, господин, я все решу, – сказала Бригитт и ушла в прихожую к Ёгану.

А Волков сидеть не захотел, у него тоже были дела. А прибыл племянник. Бруно вошел в столовую и поклонился.

– Звали меня, дядя?

– Звал, хотел говорить, но теперь уже поздно, мне ехать пора. Александр, передайте господам, чтобы коней седлали, едем в Мален.

– Как в Мален? – уже вбежала в столовую Бригитт. – Сейчас?

– Так вы же меня сами уговаривали ехать к епископу, – удивлялся кавалер.

– Так день уже к вечеру пошел.

– Ничего, дотемна доедем, – отвечал Волков вставая. – Александр, скажите, чтобы седлали коней.

Глава 27

Епископ был уже не в силах после вечерней службы даровать благословения всем желающим стоя. Ищущих прикосновения старого епископа было много. Страждущие и болезные, нищие и зажиточные, городские бюргеры, и мужики из окрестных сел, и бабы с детьми – все безропотно выстраивались в очередь и ждали своей минуты. А епископу выносили кресло, ставили его рядом с кафедрой, и, сидя в нем, он и принимал людей. Выслушивал их. Со всяким разговаривал, говорил несколько слов, утешительных или приободрительных, всякого благословлял, кладя ладонь на голову, крестил, над всяким читал краткую молитву, давал руку на целование. Говорил он негромко, и в церкви было тихо, даже больные дети почти не плакали.

А тут шум по церкви пошел. Прибыли господа грозные, шумные, идут по храму дерзко, плащи у них развеваются, мечами лавки задевают, сапоги кавалерийские с каблуками по полу топают. А впереди предводитель, хоть и хромой, но еще резвый. И идут прямо к епископу. Люди, что в очереди стоят, шепчутся, удивляются, интересуются: кто такие? А некоторые знают, шепчут в ответ: рыцарь божий, кавалер фон Эшбахт, победитель горцев.

Волков подошел к креслу епископа и остановился в двух шагах, ожидая, когда тот свое дело закончит с каким-то мужиком деревенским.

– И что же вы так шумны? – спрашивал его отец Теодор, отрываясь от чтения молитвы над мужиком. – Не на плацу, в храме все-таки. Вон людей моих переполошили.

Волков с поклоном, но молча достал скомканную и расправленную бумагу, протянул ее епископу. Тот на бумагу не посмотрел и сказал мужику:

– Пока старая жена не помрет, новую женщину в дом брать не следует. Уж потерпи, сам говоришь, что долго жена не протянет. Схоронишь старую, так новую и возьмешь. – Он осенил мужика крестным знамением, протянул ему руку для поцелуя. – Ступай, сын мой.

Мужик быстро поцеловал руку и, кланяясь, ушел. А епископ все не брал бумагу у Волкова, только говорил:

– Не вижу я к вечеру ничего, сын мой. Не давай мне своих бумаг, так говори, что случилось.

Волков мрачен, говорил отрывисто и зло:

– Бургомистр сообщает, что герцог писал в городской совет, что не желает, чтобы я был первым капитаном стражи и ополчения города Малена.

– И что же, городской совет послушался герцога? – спросил отец Теодор с интересом, не глядя на Волкова, сам при этом чуть улыбаясь серыми стариковскими губами.

– Конечно, бургомистр пишет, что городской совет повторным голосованием отклонил мое соискательство. – Тут Волков не выдержал обиды и заорал: – Соискательство! Будто не они мне предлагали эту должность, а я ее искал! Просил у них! Чертовы рыцари чернильные!

– Тише! Тише, сын мой, вы в доме Господнем, не забывайте!

– Простите меня, святой отец, – сказал кавалер, поклонившись сначала епископу, а потом и распятию, а после и перекрестившись.

– Вижу, что отказ от должности – еще не все огорчения ваши? – продолжал поп.

– Конечно, не все, – продолжал Волков. – Также господин первый консул пишет, что не дождался от господина Фейлинга обещанного брачного контракта и послал ему письмо с напоминанием, на которое господин Фейлинг не соизволил ответить. Не соизволил он!

Волков потряс письмом так, будто этот клочок бумаги во всем виноват.

– Не понимаю, отчего вы так злы? – спокойно заговорил епископ. – Разве я вам не говорил, что они вами играют? Хорохорятся, в барабаны бьют, флаги носят, но как только господин кот зашипел, так мыши попрятались в подпол. А кот даже и когтей, кажется, не показал.

– Бюргеры, – с презрением произнес Волков. – Хоть и показывают себя благородными.

– Бюргеры, бюргеры, – согласился епископ. – За ними каждое слово надо записывать, регистрировать в нотариальной книге и говорить через суд.

– И что же мне делать? Может, мне прийти сюда с людьми да зарезать мерзавца Фердинанда Фейлинга? А с совета города за нанесенное оскорбление потребовать компенсацию?

– Что ж, это было бы поучительно, – кивнул епископ, – и прибавило бы вам заслуженной славы, но сие вряд ли бы улучшило ваши отношения с городом. Бюргеры не очень любят, когда их первых горожан режут, и уж совсем не любят, когда с них трясут деньги. Знаете, что… Отправьте своих бравых молодцев в трактир, а сами поезжайте ко мне, там и поговорим.

Волков молча поклонился ему, а епископ встал не без труда из кресла и сказал людям, что ждали его:

– Дети мои, сегодня более благословлять не буду, устал, уж простите великодушно, завтра приходите, обязательно всех приму.

«Отправьте своих бравых молодцев в трактир». Сказать сие легко, а вот заплатить за такую прорву людей и лошадей совсем не просто. Серебро извольте выложить. Хорошо, что братья Фейлинги поехали к родителям спать, но даже так Волкову пришлось раскошелиться на талер. Деньги, деньги, деньги. За каждый шаг приходилось платить. Он передал монету Максимилиану, а сам скоро уже был в доме епископа.

Монашка, на удивление нестарая и миловидная, сказала:

– Постелю вам в ваших покоях, господин.

Да, у него уже были тут покои.

Вскоре Волкову сообщили, что епископ вернулся и зовет его к ужину.

Повар у епископа был хорош, Волкову принесли на ужин половину жареной утки в меду, а вот старый поп ел вареную постную телятину с брусникой. Волков угощался крепким вермутом из погребов епископа, сам же епископ пил воду с медом.

– Не время злиться, – рассуждал отец Теодор. – Не время растить и лелеять обиды.

– Надобно случившийся позор обернуть к себе в выгоду?

– Именно, молодец вы, коли так думаете.

– Это не моя мысль, – отвечал Волков.

– А чья же? – заинтересовался поп.

– Одной женщины, что живет при моем доме.

– Женщины? – Епископ, кажется, удивился. – А не той ли рыжей госпожи Ланге эта мысль, что компаньонка вашей супруги?

– Именно ее, и она уже не компаньонка моей жены, она ключница моего дома.

– Не компаньонка? – Епископ стал серьезен. – Потому что вы делите с госпожой Ланге ложе, жена с ней перестала водить дружбу?

– Не только поэтому. Жена перестала водить с ней дружбу, потому что госпожа Ланге донесла мне, что меня задумывают отравить.

– Ах, это. Да, я помню о том подлом деле, помню, – говорил епископ, беря кусочек телятины и макая его в брусничный соус. – И значит, она умна, красива и предана вам, эта госпожа Ланге?

– И красива, и… даже, кажется, слишком умна. И, возможно, преданна. Она со мной ласкова.

– Но как вы умудряетесь держать в доме двух столь своенравных женщин?

– Дочь графа мной пренебрегает и не желает меня к себе допускать; смешно говорить, но иной раз мне приходилось брать собственную жену силой. В дни, благоприятные для зачатия, мне было не до церемоний. А когда жена не допускала меня до себя, госпожа Ланге ждала меня.