Олег Верещагин: - Путь домой. Книга вторая
— Передать привет остальным?
— Конечно, — Сморч повернулся ко мне.
— Слушай, — сказал я, — ты, может, встретишь где-нибудь наших — Наташку Мигачёву там, Крючкову Наташку, — я с извинением покосился на Вадима — он смотрел в море, — или Арниса — он плавает со скандинавами… Вот им передавай привет.
— Хорошо, — кивнул Сморч и, круто повернувшись, пошёл в прибой к кораблю. Так и не подав мне руки, не попрощавшись…
…Мы долго смотрели вслед кораблю. Потом тучи вдруг разорвались, и тонкий луч солнца упал на корму, где серебряной искрой что-то сверкнуло.
Но уже не понять было, кто стоял там, на корме — и салютовал нам клинком на прощанье.
Впрочем — это мог быть лишь Сморч.
* * *— У тебя сейчас не очень получается, — Таня погладила меня по щеке, по плечу и сочувственно добавила: — Давай просто полежим.
— Давай, — я со вздохом откинулся на вересковую подстилку. — Извини, Тань.
— Ничего, — хмуро-понимающе ответила она.
«А-ах-х-хш-ш… а-ах-х-хш-ш…» — хрипло вздыхало неподалёку море. Пронзительно свистел где-то меж камней сырой ветер, но в гроте, где мы лежали, было тихо и даже тепло. Танюшкины пальцы, блуждавшие по моей груди, запнулись о два параллельных шрама, шедших от ключицы, стали очень-очень нежными, и Танька выдохнула:
— Этот тот медведь, да?
— Да, — отозвался я задумчиво. — Мои первые раны… Я ещё терял сознание, когда Олька их шила… А ты плакала…
— А вот от этой ты едва не умер… — она осторожно притронулась выпуклому шраму на левом боку. — А где те… которые на тропинке на Кавказе?…
— Там, — буркнул я, — на берде, справа… на левой руке, под локтем. И ещё — слева под рёбрами. Самая опасная была.
Пальцы Танюшки легко коснулись шрамов — там… там… там… Я замер, переживая эти прикосновения, как наслаждение.
— А что у тебя сзади? — вдруг спросила она. — Ниже спины, я давно хотела спросить — рубцы…
Я резко сел, обхватив колени руками и уставился взглядом в море. Свежая рана на рёбрах вспыхнула болезненной огненной полосой. Танюшка, тревожно глядя на меня, поднялась на локте. Помолчала и тихо спросила:
— Это… там, да?
— Да, — ответил я, не поворачиваясь. — Это от палки. Тот, кто называл меня своим рабом, бил меня палкой. Как плохой хозяин бьёт собаку.
— Бедный ты мой… — руки Танюшки обвили меня за шею сзади, щека легла на плечо. — Как же ты вытерпел…
— Не в боли дело… — начал я, но Танюшка меня перебила немного удивлённо:
— Но я и не о боли…
Я повернул к ней голову и увидел в её глазах понимание.
— Спасибо, Тань, — выдохнул я.
— Почитай мне стихи, — попросила она. Я положил свою ладонь на её сцепленные у меня на груди руки…
— Слушай. Это Игоря стихи.
Вкус медной денежки во рту под языком…
Харон весло обмакивает в Лету.
Я сам с собой сегодня не знаком
И в каждой песне путаю куплеты.
Мороз, мороз!
Ты не морозь меня.
Чего стараться? Ни жены, ни дома…
Никто не ждет, а белого коня
И след простыл…
Ночная глаукома
Навеки ограничивает взор
Одним пятном безлико-грязной формы.
Лишь зодиак чеканит свой узор,
И парки судьбы расшивают в нормы.
Нормально…
Отдышавшись от петли,
Простить, смешав потери и утраты,
Всеядности кладбищенской земли
Пожертвовав тупой удар лопаты.
За все мои высокие грехи
Мне денег в рот
Досыпят сами боги,
Чтобы я молчал и не читал стихи,
Мешая перевозчику в дороге…
…— Грустные стихи, — тихо выдохнула Таня, щекоча мне щёку шёпотом.
— Грустные… — согласился я. — Понимаешь, Танюшка, я ведь его убил. Он был моим другом, а я его убил… Не надо ничего говорить! — почувствовав, что Танюшка открыла рот, попросил я её. — Я всё знаю, Тань. Только от этого не легче. Совсем. Ни чуточки.
— «— Тима! — неожиданно мягко сказа Гейка и взял товарища за руку. — Что это? Ведь мы же ничего плохого никому не сделали. А ты знаешь, если человек прав… — Да, знаю… то он не боится ничего на свете. Но ему всё равно больно.»
Я удивлённо повернул голову к Танюшке.
— Это же «Тимур и его команда», — напомнила она мне книжку, которую я очень любил.
— Да… — медленно сказал я. — Ему всё равно больно… Тань, ты меня держи, ты меня не отпускай! — почти выкрикнул я и порывисто зарылся лицом в её волосы.
Николай Гумилёв
Это было, это было в те года,
От которых не осталось и следа…
Это было, это было в той стране,
О которой не загрезишь и во сне,
о которой не загрезишь и во сне…
Я придумал это, глядя на твои
Косы-кольца огневеющей змеи,
На твои зеленоватые глаза —
Как персидская больная бирюза,
как персидская больная бирюза…
Может быть, тот лес — душа твоя,
Может быть, тот лес — любовь моя,
Ну а, может быть, когда умрём —
Мы в тот лес отправимся вдвоём,
мы в тот лес отправимся вдвоём…
С утра жарища была такая, что я невольно удивился: неужели вчера была осенняя унылая погода?
— Глянул карту: сверю-ка.
Ан нет — не Америка,
А остров Буян, будь он окаян… — пробормотал Басс, стоявший возле сходней. Девчонки вышли нас провожать, и я в напряжении ждал, что Люси — как минимум она! — попросит нас остаться.
Но она так и не попросила. И я не выдержал — сам сказал:
— Если встретим ваших — обязательно скажем, что вы ждёте.
Глупость я, конечно, сказал, как почти всегда бывает, когда мы хотим утешить, но не знаем, как. Однако канадка улыбнулась и кивнула:
— Да, конечно… Попутного ветра…
…— Три десять! — заорал с лодки Колька. Раде размеренно грёб. Когг полз очередной протокой.
— Ты похож на капитана Смоллетта, — заметил я Джеку, державшему кормовое весло. Он в самом деле стоял, широко упершись в палубу ногами и поглядывая то вперёд, то на убранный в одну четверть парус и болтающуюся в «ласточкином гнезде» Танюшку. Разве что Смоллетт не ходил голый по пояс и босиком.
— Это из «Острова Сокровищ»? — уточнил Джек. Не ожидая ответа, добавил: — Ещё дюйма три — и заскребём дном по капусте…
— Как бы вообще не пришлось буксироваться обратно, — заметил Анри, висевший на ванте за кормой. Пахло смолой, мокрым деревом и лесом с берегов.
— Не каркай, — пробормотал Джек и рявкнул: — Докладывайте, не молчите!
— Три пятнадцать! — отозвались спереди.
— К повороту оверштаг! — завопила сверху Танюшка. Джек крикнул в ответ:
