Дэвид Геммел - Тёмный Принц
— Да, — согласился Парменион. — Ахиллес, Геракл, Агамемнон, Одиссей. Все они люди меча. Но ведь если злые люди берутся за меч или копье, хорошие должны сделать то же самое, дабы победить их?
— Если бы всё было так просто, — проворчал Хирон. — Но добро и зло не так-то просто разделить. Добро не носит золотые доспехи, как и зло не всегда облачено в черное. Кто скажет, где лежит зло? В своем мире ты военачальник. Ты когда-нибудь осаждал город? Убивал женщин и детей?
— Да, — ответил Парменион, и ему стало не по себе.
— И ты служил силам добра?
Спартанец покачал головой. — Смысл твоих речей мне ясен. Ты хороший человек, Хирон. Ты отправишься с нами в Спарту?
— А куда еще мне идти? — печально ответил маг. Поднявшись, он собрался было уйти, но затем обернулся. — У нас есть легенда — прекрасная легенда. Она гласит, что однажды Заклятие вернется, и что возвратит его нам золотоволосое дитя богов. Оно вернет мир и гармонию, и земля вновь озарится. Разве не прекрасная идея?
— Держись за нее, — посоветовал Парменион тихим голосом.
— Держусь. Я думал, что Александр и есть тот Золотой Ребенок. Но он тоже одержим Хаосом. Сколько еще есть миров, Парменион? Неужели фигура Темного Бога рыщет в каждом?
— Никогда не поддавайся отчаянию, — дал совет Спартанец. — Задумайся: ведь если ты прав, то возможно в большинстве этих миров Золотое Дитя уже явилось.
— Хорошая мысль, — согласился Хирон. — А теперь я должен покинуть тебя ненадолго. Вы здесь в безопасности — до поры. Но следи за морем. Филиппос использует все свои силы, чтобы отыскать Александра.
— А ты куда?
— Обратно в лес. Я нужен там.
***
Парменион обнаружил, что настроение чародея оказалось заразительно, его душа тоже омрачилась, и он стал бродить по гряде скал, окружавших пляж. Далеко внизу он увидел, как Аттал и Александр сидят на белом песке, занятые оживленной беседой, и он остановился понаблюдать за ними.
Мой сын, подумал он вдруг, и грусть припечатала его словно удар. Филота, Никки и Гектор были его сыновьями, однако его чувства к ним были прохладными. Но этот мальчик — золотой ребенок — был для него всем. От сожаления не будет толка, напомнил он себе, но эти слова, хоть и справедливые, его не успокаивали. Раскаяние за тот шаг продолжало жить в его личном Зале Стыда. В брачную ночь на Самофракии, когда Филипп ждал прибытия своей нареченной, Парменион предал его. Никаким другим словом случившееся назвать было нельзя. Пока Царь лежал в пьяном ступоре, это Парменион надел на себя церемониальный шлем, полностью скрывающий лицо, надел плащ Кадмилоса и вошел в озаренную факелами опочивальню, где Олимпиада возлежала в ожидании; это Парменион забрался в постель и сплел ее руки под собой; это Парменион почувствовал ее мягкие бедра у себя на боках…
— Довольно! — сказал он вслух, кода воспоминание принесло новое возбуждение. Это было каким-то двойным предательством, и он сам не мог толком понять этого. Его гордость и честолюбие заставили его поверить в то, что он никогда не предаст друга. Но он предал. Но что было хуже, так это что даже теперь, когда его сознание омрачал стыд за содеянное, тело его продолжало отвечать на воспоминание возбуждением, похотью и блаженством.
Вот почему он сносил гнев и случайные насмешки Филиппа. Чувство вины привязало его к Царю Македонии узами, которые были покрепче любовных, словно служа Филиппу он мог каким-то образом восстановить баланс, загладить вину.
— Никогда не загладишь, — прошептал он себе.
Олимпиада была так похожа на Дераю, стройная и красивая, ее рыже-золотые волосы так и сверкали в свете факелов. Она попыталась было снять шлем, жалуясь, что холодный металл колет ей лицо, но он прижимал ее руки к мягким одеялам и не отвечал на ее мольбы. Первую часть ночи она провела в Лесу Мистерий, вдыхая Священный Дым. Ее зрачки были неестественно расширены, и она потеряла сознание, пока он возлежал на ней. Это его не остановило.
Чувство вины пришло позднее, когда он прокрался назад в покои Филиппа, где Царь лежал голый на кушетке, забывшись пьяным сном. Сняв с себя шлем, Парменион посмотрел на человека, которому присягнул на верность, и вот тогда-то почувствовал острую боль раскаяния. Он одел не приходящего в сознание монарха в плащ и шлем и перенес Царя в опочивальню, положив его рядом с Олимпиадой.
Вернувшись в свои покои, он попытался оправдать свои действия. Госпожа Аида, во дворце которой гостили они, говорила Филиппу, что если он не осуществит брачную ночь в отведенное время, которое она назвала Священным Часом, то свадьба будет признана недействительной. Филипп на это только посмеялся. Видя красивую женщину, он всегда чувствовал желание и не видел смысла в таком предостережении. Однако, пока он ждал всю долгую ночь, он продолжал пить — несмотря на замечания Пармениона — кубок за кубком крепкое самофракийское вино. Устойчивость Филиппа к выпивке была притчей во языцех, и Парменион до сих пор удивлялся, насколько быстро Царь поддался ее воздействию в ту особую ночь.
Сначала Парменион отчаянно пытался растолкать Филиппа, но потом заглянул в опочивальню, где на широком ложе разметалась обнаженная Олимпиада. Он пытался убедить себя в том, что в первую очередь думал о Филиппе и о том, как будет уязвлена его гордость на утро, когда вся Самофракия узнает о его фиаско на брачном ложе. Но это была ложь. Это оправдание пришло потом, когда он лежал без сна, созерцая рассвет.
С тех пор он жил с постоянной болью, обоюдоострой как любой кинжал. Во-первых, он боялся, что правда однажды всплывет наружу, а во-вторых он был вынужден терпеть то, что у него на глазах его любимого сына растит другой.
— Надеюсь, ты размышляешь над планом нашего возвращения домой, — произнес Аттал, бесшумно подобравшийся к Спартанцу.
— Нет, — признался Парменион, — мои мысли были о других материях. Как водичка?
— Освежился немного. А где твой чародей?
— Скоро вернется. Ушел проверить, не нужна ли его помощь кентаврам.
Тут на гору вскарабкался Александр, хоть уступы подъемной тропы и были чересчур высоки для него. Он помахал Пармениону, как только его увидел, подошел и сел рядом. Спартанец, повинуясь инстинкту, приобнял мальчика рукой. Аттал ничего не сказал, но Парменион почувствовал на себе его взгляд.
— Мы должны добраться до Коринфского залива, — быстро проговорил Парменион, — а оттуда в Спарту. Остается только надеяться, что Аристотель отыщет путь к нам туда.
— Надеяться? — фыркнул Аттал. — Я бы предпочел что-нибудь посильнее надежды. Но почему Спарта? Почему бы нам не вернуться в Каменный Круг и подождать? Ведь туда он отправил нас. Он наверняка будет ждать нас там?
