Эндрю Оффут - Меч Скелоса
— Хаджимен! — приветствовал его Конан. — А я думал, что мой друг вернулся в дом шанки.
Хаджимен, лицо которого было обеспокоенным или же по-настоящему серьезным, покачал головой.
— Я остался.
Он взглянул на Испарану, сидящую напротив киммерийца за маленьким треугольным столом. Ее одежды мало что скрывали, и Хаджимен торопливо отвел глаза.
Конан подал знак хозяину.
— Мой друг Хаджимен из племени шанки присоединится к нам. Давай, — сказал он сыну хана шанки, — садись с нами.
Хаджимен сел. Вокруг них начали подниматься кружки, и возобновились разговоры. Многом хотелось бы познакомиться с этим грубоватым человеком, оказавшим какую-то очень ценную услугу их хану, но кодекс поведения клиентов, посещавших столы Королевского Турана, не позволял заговаривать с ним.
— Сын хана шанки выглядит обеспокоенным, — сказал Конан.
Хаджимен взглянул на него глазами, в которых, казалось, горе соперничало с ужасом или, возможно, яростью.
— Я расскажу моему другу Конану и его женщине. Некоторые говорят, что моя сестра вовсе не умерла от лихорадки, а была… убита. Некоторые говорят, что она вовсе не ждала ребенка, как сообщил нам хан замбулийцев, но на самом деле была девственной и отвергла его объятия.
Конан сидел в молчании, пока перед Хаджименом ставили кубок и новую большую кружку с пивом. Потом виночерпий отошел. Конан мог посочувствовать переживаниям шанки, но с трудом находил подходящие слова. И еще он взвешивал вероятность рассказанного: дочь пустыни, отданная своим отцом в дар великому сатрапу Империи Турана, — и чтобы она отвергла сатрапа? Конан видел со стороны шанкийских женщин только покорность — и еще он припомнил непристойное украшение, которое носила другая сестра Хаджимена.
— В городе, где живут такие люди, как эти, — осторожно сказал он, — на каждое событие ты услышишь три разных слуха.
Хаджимен налил себе пива, сделал огромный глоток, налил снова.
— Я знаю. Я не сказал, что верю тому, что услышал. Я рассказал моему другу из племени киммерийцев только потому, что Теба говорит: обеспокоенный человек — одинокий человек, и еще говорит, что никому не следует быть в одиночестве.
Испарана спросила:
— Но из-за чего дочь Ахимен-хана из племени шанки могла быть убита здесь, в Замбуле?
Хаджимен заглянул в свой кубок, покрытый красной глазурью, и обратился к его содержимому.
— В этом нет для нас чести. Потому что она была девственницей и опозорила себя и свой народ, предпочтя остаться таковой.
— А-а, — Конан понял дополнительную причину душевных терзаний Хаджимена. Если то, что он услышал, было правдой, то девушка опозорила себя и своего отца — и, конечно же, своего брата и вообще весь свой народ. Так будут думать шанки, ибо они были маленьким, древним, связанным обычаями племенем. Так что было бы лучше, если бы эта история никогда не вышла на свет; это осрамило бы ее отца и его народ. Неважно, что другие не увидели бы здесь причин для позора; шанки жили для шанки, а не для всех остальных. Из того, что Конан видел, он понял, что быть шанки очень нелегко. С другой стороны, она была подарком хану от хана. Если бы этот хан был опозорен, а она убита… можно ли было одобрить такое? Без сомнения, на Актер-хане лежал более тяжкий грех. Однако, насколько Конан понимал, это могло быть иначе для Хаджимена… и, возможно, наказанием за такое поведение — девушка-подарок, отказывающая выбранному для нее мужчине, — была смерть. Конечно же, не замбулийскому владыке было приводить приговор в исполнение. И все же…
Да, Конан мог посочувствовать переживаниям Хаджимена и стоящей перед ним дилемме, хоть и не мог полностью их понять.
С большой осторожностью он сказал:
— Эта история — этот слух… Он говорит, что она оттолкнула Актер-хана, и он убил ее в порыве раздражения?
— Говорят, что она не была убита так, под горячую руку. Она сделала то, что ты сказал, да, — но была убита позже, хладнокровно.
Хладно… О! Да, Конан знал, что для этих людей это означало «бесстрастно». Он прикоснулся к скованному обычаями молодому жителю пустыни
— мимолетно, ибо не был уверен в том, что следует и чего не следует делать по понятиям шанки. Ему вовсе не хотелось оскорбить одного из тех, о ком у него было такое высокое мнение. По мнению киммерийца, это были хорошие, и благородные, и трогательные люди.
— Итак, сын хана шанки не вернулся к шатрам Своего племени, — сказал он, испытывая раздражение от необходимости излагать свои мысли таким уклончивым образом. — Что он намеревается делать?
— Оставаться среди замбулийцев, — сказал Хаджимен, едва разжимая губы, и уставился на стол. — И попытаться узнать все, что можно узнать.
— Искать Правду.
— Да.
— И если этот мерзкий слух — правда, то перед моим другом по-прежнему будет стоять вопрос выбора, и ему по-прежнему нужно будет принять решение.
— Да, — ответил Хаджимен, не поднимая глаз.
— Хаджимен.
Шанки тупо посмотрел на Конана и моргнул.
— Да, я обращаюсь к тебе прямо и называю тебя по имени. Хотя я и уважаю обычаи шанки, сейчас мы не среди твоего племени. И его обычаи — это не обычаи моего народа. Мы называем наших друзей по имени. Хаджимен — я Конан. И у тебя есть друзья в Замбуле.
Немного помолчав, Хаджимен сказал;
— Хан замбулийцев благоволит к Конану.
— Да.
— Пока, — вставила Испарана, которая лучше Конана знала своего правителя.
Хаджимен еще какое-то время смотрел на Конана, потом коротко кивнул, осушил свою кружку и начал подниматься на ноги.
— Я буду оскорблен, если не поставлю тебе выпить, пока ты находиться в моем временном доме, — остановил его Конан, намеренно дважды используя прямое обращение.
Хаджимен снова обратил на него свой очень серьезный взгляд. Через какое-то время он заговорил:
— Это пиво Актер-хана?
— Да.
Хаджимен кивнул, бросил на стол монету и вышел.
— Гордый человек, — сказал Конан. — И он так и не обратился ко мне прямо.
— Я думаю, ты не оскорбил его, — отозвалась Испарана.
— Надеюсь, нет. Меня раздражают их речевые условности. Я не рожден для церемоний, Спарана. И все же мне не хотелось бы обидеть его или вообще кого-нибудь из шанки. Как ты думаешь, в эту историю о его сестре можно верить?
— Да. Ты не знаешь Актер-хана, Конан. Ты видел только благодарного монарха. Конан пожал плечами.
— Я знал многих правителей. Я бы не стал протягивать голую руку, если бы кто-нибудь из них держал меч! Но труднее поверить во вторую часть этой истории, Спарана: что дочь Ахимен-хана отвергла Актера — или любого другого мужчину, которому ее пода р и л и.
— Некоторым из нас, — ответила Испарана, — не нравится, когда нас. дарят, кому угодно и кто угодно!
