Лев Прозоров - Евпатий Коловрат
Я даже навь во мне не позволю Тебе убить, Тресветлый. Извини, но она — действительно моё единственное оружие. А я не могу выпустить оружие из рук сейчас, когда они на нашей земле и битва ещё не кончена. Не могу позволить себе умереть. Извини, Тресветлый. Делай своё дело — жги. А я — я сделаю своё. Буду гореть, но сделаю… И даже Ты не встанешь у меня на пути…
Раскалённая белизна растопила всё. Всё, кроме него. Было очень больно, очень хотелось раствориться в этой белизне, позволить ей расплавить и себя, отдохнуть… но было нельзя. У него было дело. Он не помнил, какое, но это было неважно, он обязательно вспомнит, потом. Главное — оно было. А значит, должен быть и он… хотя очень хочется не быть…
Песню пропой мне, волк-одинец,
Зеленоглазый мой брат…
— Смотри! Он говорит что-то! Может, просит пить? — взволновался Мерген.
— Да будь я проклят, если подойду к нему с водой или иным питьём! — Туратемир коснулся щепотью лба, жирного подбородка и не менее жирной груди, укрытой кожаным куяком.
— Заклинания! — заорал коротышка Тас-Таракай. — Мангус говорит заклинания! Заткните ему пасть, живее, а то из земли полезут мёртвые урусуты и сожрут нас!
— Это не заклинания, — проговорил сотник Искандер Неврюй, подъезжая к саням. — И он ничего не просит. Он… он поёт!
Сотня Неврюя сопровождала сани с пленными. По другим дорогам к стану Джихангира ехало ещё двое саней, и каждые сопровождало по сотне конников. На тех санях лежали тела погибших урусутов и поднятых мангусом мертвецов. Те сани должны запутать урусутских мангусов, если они колдовством станут искать своего сотоварища.
Роман очнулся далеко за полдень. С трудом приоткрыл отекшие веки. От удара булавой по шелому в голове до сих пор позванивало. Перед лицом маячили какие-то пятна, и лишь когда он как следует проморгался, они слились в бледное лицо Игамаса.
— Здорово, белоглазый… — проговорил он негромко — во рту было сухо и гадко, как с самого лютого похмелья. — Вот уж выпала нам с тобою недоля… А старшой где, Чурыня?
— Вот, — мягко выговорил Игамас, утирая свои и впрямь ставшие ещё светлее прежнего серые глаза рукавом кожуха и кивая вверх.
Роман перевалился на спину, точней сказать, на стянутые за спиною руки, и несколько долгих мгновений молчал, глядя на растянутое на деревянном косом кресте чёрное тело, больше всего похожее на обгоревшую куклу Масленицы. Сукровица продолжала сочиться с личины из угольно-чёрных пластин скупыми маслянистыми каплями.
Обретя дар речи, Роман начал браниться самой злой бранью, какую только знал.
— Они что ж, в костре жгли его? — выдохшись, проговорил он, кипя от злости.
— То не они… — трудно вымолвил Игамас. — То Сауле… Солнце…
И заплакал.
— Не плачь, — подал голос Перегуда с той стороны креста. — Рано плачешь. Живой он ещё…
— Оттого и плачу… так жить…
— Рано! — повысил голос Перегуда, подымаясь на локте. — Рано ещё…
И впрямь, когда солнце начало клониться к окоёму, а длинные тени легли под копыта чужацких коней и полозья саней, куски угля начали осыпаться с лица и рук Чурыни. Под ними открывалась по-юношески свежая голая кожа. Налились под веками глазные яблоки, уже было вытекшие тёмным соком на щёки.
— Добре… — проговорил он сперва еле слышно, с сипением вдохнул воздух, откашлялся, схаркнул на дорогу под некованые копыта, повторил уже в голос: — Ох, добре! А я ещё на Сварожича нарекался, светить Ему вечно… как на десять лет помолодел… только вот те усы Он мне зря, того… хороши были усы, жалко. Эй, челядинцы! Ни у кого того зеркальца не найдётся?
— Мангус, — бормотали охранники. — Подлинный мангус!
— Эй, Романе, а спроси-ка у той челяди, куда везут, хорош ли там стол да каковы девки…
— Оклемался, — проворчал Роман, улыбаясь от уха до уха. — Роман то, Роман сё… сыскал себе отрока! И спрашивать не надо. К царю ихнему едем. А стол да девок там поглядим. Только вот молю и Христа с Богородицею, и ваших идолов, чтоб девки не в мужиков страхолюдством пошли. Мне ж столько вовек не выпить!
Захохотал помолодевший Чурыня, захохотал Роман, и Перегуда, и Игамас, снова утиравший связанными руками слёзы, и даже Налист, очнувшийся от горячечного забытья, слабо смеялся. Стражники зло глядели на них раскосыми глазами, но молчали.
— А что остальные? — спросил вдруг Чурыня, оглядывая сани, сколько позволяли оковы на руках и ногах, прижимавшие их к деревянному пялу.
— Меня, Чурыня Ходынич, и не спрашивай, — открестился Роман, пряча глаза. — Как меня поганые дверью приветили… жизнь мне та дверь спасла, стрелами меня не накрыло — да и всё. А как прочухался да из-за двери выскочил, так тут меня снова попотчевали — тогда уж булавою по темечку.
— Нет их, старшой, — глухо выговорил Перегуда. — Там всех стрелами и положили. Нам тоже перепало… мне в руку, да в плечо, голядину нашему ухо отсекло да ногу пробило, а тяжелей всего вятичу пришлось. Из него четыре стрелы вытянули. Да ладно, живы — и то слава Богам.
— Смерть на бою — тоже не для жалости, — жёстко промолвил Чурыня.
— То так, — кивнул Роман. — «Дивно ли, если муж погиб на войне, умирали так славнейшие из прадедов наших». Володимер Всеволодович, Володимерский государь, сказал, Мономах назвищем. Хоть и володимерский, а сказал добро.
— Володимерских не трожь, удалой… — подал посушавший голос Перегуда.
— Да тю на тебе, кто ж вас трогает…
— Ладно! — оборвал их разговоры Чурыня. — Давайте-ка спать покуда… завтра день будет нелёгкий, выспаться надо хорошо. А мне последнее время что-то на солнышке спится плохо. Голова после тяжёлая, и во рту как воронья стая нагадила…
И он криво усмехнулся…
Утро вновь разбудило его раскалённой белизной.
Ну что ж, Светлый и Тресветлый, если Тебе нравится эта игра — потягаемся ещё раз…
Шум с дальней окраины лагеря Непобедимый расслышал издалека. Этот час он посвятил трапезе — простой, как и подобает монгольскому воину. Ему доводилось вкушать изысканных яств на пирах в белом шатре, но для себя он по-прежнему не знал ничего вкуснее зажаренного на углях мяса — хотя зубы его нынче были уже не те, и мясо приходилось пластать ножом на тонкие полоски.
Он даже не успел выговорить «Найма…», как сын уже оказался у дверей чёрной юрты, отдавая приказы чёрным нукерам.
Пёс-Людоед успел расправиться только с четвертью своего куска кобылятины, как с улицы вбежал и рухнул ничком нукер в чёрном чапане.
— Дозволит ли Непобедимый…
