Черный Баламут. Трилогия - Олди Генри Лайон
Очень удобно, когда хочешь вырастить будущего человечка с хорошей родословной, но при этом убрать в сторонку рьяного папашу — особенно если папаша принадлежит к тем преисполненным Жара-тапаса [3] оборванцам, чье проклятие неукоснительно даже для Миродержцев!
Аскет-то после такого конфуза лет сто мантры бубнит, во искупление, ему не до случайного потомства — пусть хоть в кувшине с топленым маслом выращивают, безотцовщину!
В следующую секунду я выяснил, что целуюсь именно с Гхритачи (или с Джаной?), вернее, уже не целуюсь, ибо апсара смотрит на меня, как брахман на священную говядину, и ужас в ее глазках кажется мне изрядно знакомым.
— Владыка! Ты… ты моргаешь?!
Что мне оставалось после такого заявления, как не моргнуть изумленно?
Апсара вывернулась из моих объятий и резво отползла в сторонку.
— А что, собственно, тебя не устраивает? — осторожно спросил я, пересаживаясь на полагающееся мне кресло.
Оправившись от первого потрясения, Джана (или все-таки Гхритачи?!) оценивающе смотрела на меня снизу вверх.
— Да, в общем, ничего… Владыка. Тебе даже идет…
— В каком это смысле «идет»?!
Я начал закипать.
— В прямом. Просто раньше ты никогда этого не делал.
— Не… не моргал?!
— Ну конечно! Ведь Миродержцы не моргают!
Вот так встаешь утром, радуешься жизни и вдруг узнаешь о себе столько нового и интересного! Подойдя к полированному бронзовому зеркалу на стене, я пристально всмотрелся сам в себя. Попробовал не моргать. Глаза не слезились, и неподвижность век казалась совершенно естественной. Моргнул. Тоже ничего особенного. Не менее естественно, чем до того.
Змей Шеша их всех сожри, наблюдательных! Испортили настроение…
Я громко хлопнул в ладоши, сдвинув брови, и с этой минуты никого уже больше не интересовало: моргаю я или нет и стоит ли проснувшемуся Индре ополаскивать лицо. Потому что отработанный до мелочей ритуал вступил в силу — сто восемь юных прислужников, возникнув из ниоткуда, выстроились вдоль стен павильона со златыми сосудами в руках, умелые массажисты принялись растирать меня благовонными мазями и омывать травяными настоями, покрывать кожу сандаловыми притираниями и украшать цветочными гирляндами.
После чего, облачась в подобающую сану одежду, я прошествовал к выходу, сопровождаемый мальчиками с опахалами из хвостов белых буйволов. Покинув павильон, я прогнал огорченных мальчиков и в одиночестве направился к казармам дружины.
На половине пути к казармам, откуда доносился веселый лязг оружия и молодецкие выкрики, меня остановил Матали, мой личный возница. Вернее, это я его остановил. Матали как раз выезжал из-за поворота дороги, мощенной тесаным булыжником и ведущей к границе Обители Тридцати Трех — дальше начинались пути сиддхов, доступные лишь посвященным. И то стоило быть внимательным, чтобы вместо какого-нибудь Хастинапура, где тебя ждет совершающий обряд раджа, не залететь в Пут, адский закуток, где в ужасной тесноте мучаются умершие бездетными.
Впрочем, к Матали это никакого отношения не имеет.
Чуточку рисуясь, возница лихо подбоченился и позволил поводьям провиснуть. Так, самую малость, изящной дугой над кинутой под ноги шкурой пятнистой антилопы и свернутым в кольцо бичом — ни дать ни взять, ручная змея прикорнула в тепле рядом с хозяином, а четверка буланых коней радостно ржала, чувствуя намек на свободу и одновременно с удовольствием повинуясь твердой руке Матали.
Тень от белоснежного зонта падала наискосок, словно пытаясь прирастить бедро возницы к боковому щиту, предохраняющему от столкновений.
— Правый коренник ремни растянул, — поравнявшись, сообщил я Матали, чем в корне пресек его попытку восхвалить меня, перечислив все триста четыре моих прозвища вкупе с породившими их причинами. — Вон, виляет, как негулянная апсара... Куда смотришь, сута [4]?!
Матали придержал недовольно всхрапнувших коней и спрыгнул наземь. Коротко поклонился, на миг сложив ладони перед лбом. Дерзко сверкнул в упор ярко-синими глазами, напоминающими два сапфира в пушистой оправе ресниц. Знал, подлец: слабохарактерный Индра прощает своему суте больше, чем кому бы то ни было, и не потому лишь, что белокожий красавчик Матали знал любимицу-Джайтру, мою знаменитую на все Трехмирье колесницу, как свои пять пальцев! Даже не потому, что лучше его никто не мог гонять колесницу в любом направлении, от змеиной преисподней Паталы до Кайласы, горной обители Шивы, куда надо подъезжать наитишайшим образом, если не хочешь получить трезубец в бок!
Знаток ездовых мантр, синеглазый Матали был моим любимцем по одной, и очень простой причине.Он говорил мне правду в лицо гораздо чаще прочих. И если вы хоть когда-нибудь были Громовержцем, которому правду приходится долго и нудно в прямом смысле слова выколачивать из льстецов — вы меня поймете.
Закончив разглядывать меня (что-то в этом взгляде показалось мне ужасно знакомым), Матали принялся разглядывать коренника. Точеные черты его лица (разумеется, возницы, а не гордого собой четвероногого!) постепенно принимали выражение, с каким мне доселе сталкиваться не приходилось.
Удивить Матали... проще заново вспахтать океан!
Молча он принялся возиться с упряжью. Лишь изредка мою щеку обжигал мимолетный сапфировый всплеск. Я стоял рядом и поглаживал ладонью бортик Джайтры, колесница трепетала от моих прикосновений страстней любой из апсар. Чуяла, родная — сегодня будет дорога! Куда — еще не знаю, но обязательно будет.
— Владыка желает отправиться на Поле Куру, дабы лицезреть поединки героев? — закончив труды праведные, спросил Матали высоким слогом.
И вновь, как в случае с Брихасом, я почувствовал некую напряженность в поведении легкомысленного суты.
Сговорились они, что ли?
— Позже, — не приняв тона, ответил я.
Хмурая тень набежала на лицо возницы, и колесничный зонт был здесь совершенно ни при чем.
— Hо... Владыка вчера приказал мне с утра озаботиться Джайтрой, поскольку собирался...
— Да на что там с утра смотреть-то, Матали? Сам рассуди: за две недели почти всех столичных витязей успели перебить, а остальные — так, шушера, за редким исключением... нет, не поеду.
Пристяжной жеребец легонько цапнул меня за плечо, и пришлось так же легонько, но с показной строгостью, хлопнуть злодея по морде.
Жеребец обиженно заржал и осекся под суровым взглядом возницы.
Лишь переступил с ноги на ногу да еще всхрапнул еле слышно.
— Именно сегодня, Владыка, — похоже, Матали не сиделось на месте и он непременно хотел силком утащить меня на Поле Куру, — будут торжественно чествовать вашего сына, Обезьянознаменного Арджуну! В ознаменование вчерашней гибели надежды врагов сына Индры…
— Кого?!
Гибель надежды врагов сына… ишь, завернул, чище Словоблуда!
— Я имею в виду незаконнорожденного подкидыша Карну по прозвищу Секач, злокозненного и…
Сам не понимаю, что на меня нашло. Еще секунда, и Матали схлопотал бы по меньшей мере увесистую оплеуху. Кажется, он тоже понял, что стоял на краю пропасти — поскольку в моей душе словно беременную тучу дождем прорвало. На миг даже померещилось, что слова возницы о подкидыше Карне-Секаче и его вчерашней гибели разбудили кого-то чужого, таящегося в сокровенных глубинах существа, которое называет себя Индрой, темный незнакомец просто-напросто забыл на рассвете проснуться и лишь сейчас вынырнул из тяжкой дремы, подобно морскому чудовищу из пучины… Зачем? Чтобы ударить безвинного Матали? За то, что сута искренне радуется победе Серебряного Арджуны, моего сына от земной глупышки, мужней жены, возлюбившей богов пуще доброго имени?.. Да что ж он, Матали, враг мне, чтоб не возликовать при виде трупа мерзавца, бывшего единственным реальным соперником Арджуны и поклявшегося в свое время страшной клятвой:
«Не омою ног, пока не плюну в погребальный костер Обезьянознаменного!»
