Лев Прозоров - Евпатий Коловрат
Кланяясь и покидая шатер Бурундая спиною вперед, сотник слышал его слова, обращенные к тысячнику Ганзору:
— т Эта игра, друг мой Ганзор, необходима в обучении искусству полководца, необходима… и, кроме того, она развеивает дурные мысли.
Кроме хорезмийской игры, темник развеивал дурные мысли, раздирая чем-то огорчивших его людей лошадьми. Так что пожелания его исполнялись почти так же быстро, как приказы Непобедимого.
…Ни на какой восход мангусы не ушли. Теперь Белкатгин знал это совершенно точно. Они обрушились на село, где он собирался переночевать со своей сотней, сразу после заката. Не то чтобы это стало для Белкатгина крупной неожиданностью… но и ничего приятного в этом не было тоже. А вот что и впрямь было неожиданным — у мангуса в помощниках оказались неплохие лучники, стрелявшие из-за шагавших вперед мёртвых тел как из-за передвижных укрытий.
На счастье, Белкатгину вовремя пришла в голову хорошая мысль. Последние две дюжины из истребляемой сотни, с ним во главе, ворвались в стоявшую посреди села молельню. Там накрепко и затворились, вместе с черным жрецом. Коекто еще прятался по дворам — но их быстро нашли и прикончили урусутские мертвецы.
…Чурыня только крякнул от такой наглости поганых, а у Романа и вовсе борода на грудь отвисла. Догадлив сотник-то. Никто на Чурыниной памяти еще такого не затевал.
Чужаки было затеяли стрелять с колокольни, но лесовики-охотники быстро перебили им такое желание. Один чужак свалился с колокольни на крышу церкви, а оттуда съехал в снег, пробитый сразу двумя стрелами. Звонница церковная всё же не крепостная вежа, защита из ее перилец плохая. С другой стороны, и до тех, кто засел внутри, было непросто добраться. Мертвецы несколько раз пытались уже долезть до окон, да скатывались по обмерзлым бревнам. Поднятые, как крови отведают, куда как бойки становятся. Себя вспоминают, особенно — последнее, что перед смертью было.
— Батюшка навий воевода! — Ну вот и из огорода в воеводы угодил. Чурыня оглянулся. Не все поселяне при явлении его отряда попрятались по избам. Один вот мимо поднятых к нему подошел. Крепкий мужик с проседью в окладистой бороде ломал в кулаке кожаный колпак. Глаза — отчаянные.
— Дочек… дочек поганые похватали, с собой уволокли… не у меня одного — у Одинца, у Васяты, у Петрила, там они, с ними… Христом богом — выручи!
Чурыня только покривился на «Христа бога», да не пенять же человеку, ему сейчас не до того, чтоб слова подбирать. И что делать прикажешь?
— А дозволь, Чурыня Ходынич, я с ними потолкую, — подал голос Роман. — Они ж вроде промеж собою на половецком балакают, так я тот язык знаю.
Чурыня пожал плечами:
— Не тяни только. До света дело кончить надо.
Роман подъехал к церковным дверям, соскочил с седла, подошел к деревянным створам, ударил кулаком пару раз.
— Изыди, нечистая, свят-свят-свят! — заполошно раздалось из-за церковной двери. — Сгинь-пропади, погань лесная! Аминь, аминь, аминь — рассыпься!
— Ну это, батюшка, ты брось! — не без обиды подал голос Роман. — До нечисти поганой тебе рукой подать. У тебя в церкви хоронится. А я вот, к примеру, крещеный человек, православный.
И перекрестился, хотя сквозь двери церкви священник вряд ли увидел бы его движенье.
— Вот друг мой, Чурыня, он да, он нехристь. А уж дружина у него и вовсе… не к ночи будь помянута.
— Что ж ты, чадо, в одной ватаге с волхвом-нехристем да мертвяками поднятыми делаешь? — укоризненно спросили за дверью.
— Да вот ту самую погань гоняю, что ты в церковь пустил, батюшка! — обозлился Роман.
— Меня, сыне, не больно спрашивали… или и тебя насильно с собою водят? А что погань гоняешь, так на то скажу — не изгоняют сатану силой Вельзевула, князя бесовского — помнишь ли сие?
Роман сплюнул на истоптанный неподкованными копытами кочевничьих лошаденок снег.
— Батюшка, я тут не с тобою лясы точить пришел. Есть там у твоих поганых старшой? — и повторил последние слова половецкой речью.
Почти сразу раздался угрюмый — а чего б ему веселым быть? — голос:
— Я сотник. Говори, колдун.
Роман ощерился, но спорить не стал. Спорят с друзьями, на худой конец — с соседями.
— Сотник, отпусти девок.
— Зачем? — чужак даже удивился. Не ждал, видать, что про полонянок разговор зайдет.
— Затем. Отпусти, тогда разговор будет.
— Что будет мне и моим, если отпущу? — говорил степняк как-то устало.
— О том говорить можно. Одно скажу, если не отпустишь — подохнете поганой смертью.
Роман даже не понял сперва, что за перханье из церкви раздается — то ли кашляют, то ли старый пес брехать пытается.
Оказалось — сотник смеялся.
— Нет, урусут. Если отдадим — вот тогда плохая смерть будет. Сколько ни тужьтесь, а хитрее нашего темника вам не придумать. Вам нас до рассвета кончать придется. А он на день-другой удовольствие растянет.
Роман сжал зубы. Прислонился спиной к двери, прикрыл глаза. Нечего было ему предложить чужакам. Не на чем сговориться, не на что выменять жизни девчонок, запертых там, в деревянной церкви.
Он открыл глаза.
И позабыл, о чем хотел говорить с запершимся в храме сотником.
За спиною Чурыни, за спинами его воинов, живых и поднятых, вдоль реки катилась, расплескиваясь по заснеженным полям, орда. Не сотня. Не две. Даже не пять.
— Чурыня! — заорал он, и в голос с ним радостно завизжал что-то чужак с колокольни.
Чурыня разворачивался вместе с конем. Медленно, очень медленно — и он, и сам Роман казались сейчас бывшему гридню погибшего князя увязшими в смоле жуками. Грохнуло за спиною — и чудовищной силы толчок распахнул большую деревянную створу, ударившую его, отбросившую на стену, притиснувшую к этой стене.
Две дюжины вылетели во двор. Засвистели палицы и сабли ордынцев. Упали наземь первые поднятые. И три аркана разом оплели Чурыню, сдернули с коня, так, что вышибло дух. Очухался раньше, чем сделал бы на его месте это живой, начал подниматься — и едва перехватил в прыжке кинувшегося на него прямо с седла сотника Белкатгина.
На миг они замерли — стоящий на одном колене Чурыня удерживал сотника на весу за пластины кожаного панциря и за руку в кожаном же наруче, Белкатгин левой рукой впился в ухватившую его за грудки руку навьего, а правой старался дотянуться до его горла ножом, яростно хрипя что-то.
Это длилось мгновение. А потом случилось то, что разум Чурыни уложил в одну цепь много позже.
Откуда-то раздался гортанный крик — одно слово в несколько глоток. Потом — низкое короткое гудение. А потом — шелест, похожий на тот, что звучит в березняке во время летнего дождя. И в это само мгновение лицо чужеземца, надвинувшееся почти вплотную к его лицу, сделалось каким-то потерянным — а потом пустым. Нож выпал из разжавшихся пальцев.
