Лев Прозоров - Евпатий Коловрат
Хватит с пигалицы и «мамки»…
— Слышь, малая, матушке твоей нездоровится. Не докучала б ты ей. Поди лучше сюда.
Девчонка посмотрела на него — и уставилась в стылое лицо поднятой. О, неладо! Чурыня медленно кивнул девчонке мёртвой головой матери. Хотел было приказать поднятой улыбнуться, — но представил, что может из этого выйти, и не стал. А малая успокоилась. Протянула ему руки. Он принял её осторожно, словно до краёв налитый бочонок медовухи.
— Ты, дядька, сам хворый, — озаботилась малая. — Жаркий, как печка.
Разве?
— Да нет, малая. Я просто… слыхала, говорят про людей — «горячий»?
Девочка серьёзно кивнула, глядя ему в лицо. Благо, что не на поднятую. Но отпускать пока нельзя. Не годится, коли малая увидит, как мать пластом валится наземь.
— Вот, я такой и есть. Горячий. Тебя звать как?
— Ранькой кликали…
— А меня Чурыней. А вон того дядьку — Верешком. Сейчас он тебя возьмёт и свезёт к добрым людям.
Роман уже протягивал шубу — не иначе, у мертвяка какого разжился, да и ладно — покойнику без надобности, а малой не помешает.
— Чего я-то?! — шёпотом взбунтовался Верешко. — Вон жив.
Чурыня полыхнул на него глазами, и Коловратов гридень поправился на ходу:
— …Сторонникам отдай. У них лучше выйдет.
— А в том лесу ночью добрых людей, — с нажимом выговорил Чурыня, — за версту те сторонники почуют? Или ты? Вот и езжай.
И увидев, что Верешко открывает рот, рыкнул совсем уж по-волчьи, мимо воли подпустив в голос звук Навьего слова:
— Живо!
— Страшный ты, дядька, — сонным голосом осудила из шубы Ранька. — А мамка? Мамка к нам придёт?
— Спи уже… — проворчал вслед развернувшему коня Верешко Чурыня. — Увидишься ещё со своей мамкой…
«Там, где все будем… хотя не все. Нам-то туда теперь путь заказан. А ты с мамкой точно там будешь. Должна ж хоть у Богов справедливость быть».
Вскоре перестук копыт Верешкова скакуна стих в ночи.
Чурыня остался со сторонниками. С живыми.
Живые начали прибиваться к их войску ещё в Резанской земле. Началось всё тем, что они находили на своём пути еду для себя и коней. На снегу лежали невышитые полотна, на них стояли еда и питьё — в посуде без резных или писаных узоров, вокруг — коробы с зерном и сеном, и всё это было припорошено пеплом. По следам было видно, что принесшие всё это люди пришли из леса и ушли в лес — пятясь. Глуздырь, бывший Аникей, для забавы съездил до леса и увидел, что там люди всё же начали ходить лицом вперёд — до места, где лежали лыжи, на которых они пришли и ушли.
— Ну и чего для такое городить? — ворчливо спросил Догада, стряхивая пепел с подмёрзшего курника.
— Не уразумел, что ли? — глухо вздохнул Сивоус. — Молодо-зелено… Как навьим в банях на страстной четверг накрывают, знаешь? На простынях, да пеплом сыплют.
— Так то навьим… — отозвался Головня, жуя.
— А мы-то, дурья башка, теперь кто?
Рык Сивоуса прокатился над холмом, где они остановились съесть трапезу. Головня застыл, недожевав, иные не донесли рук до рта.
А и то…
Кто они? Кто они после того, как их головы побывали на кольях, после того, как на кости наросла новой плотью боль и обида родной земли? Кто они, принявшие в себя непрожитое? Навьим называют того, кто ходит по земле после того, как умер. А сколько раз они умирали в котле Хозяина?
А на скатерках-то — курники, кутья, блины да кисель… поминальная страва… Накрывавший считал их мертвецами. А они сами? А они сами подъехали и стали есть без единой мысли, что странная трапеза на безлюдной лесной окраине могла быть накрыта не для них.
От таких мыслей кусок подлинно не лез в горло. Тем паче что к рассвету клонило в сон, и тело само, повинуясь неведомой силе, норовило забиться в тень. Навьи. Ночная нежить.
Через ночь вновь наткнулись на накрытый для трапезы взгорбок — как только угадывали лесные доброхоты, куда они едут? Впрочем, тут же всё и выяснилось. На сей раз их ждали люди. Трое парней-лесовиков в стёганых тулупах и меховых колпаках стояли в стороне от засыпанной пеплом трапезы. По всему было видно, что молодые — у двоих ещё и ус не пробился — парни собрались на нешуточное дело — на плечах покоились охотничьи рогатины с широкими лезвиями, у поясов — топоры, а у одного даже меч. Охотничьи луки, полные колчаны стрел. И тулупы-то, коли присмотреться, не простые — тегиляи.
Один из них, постарше, выступил вперёд. Поклонился:
— Доброго вечеру, Коловрат-воевода. Хлеб да соль!
Воевода, прежде чем ответить, пристально оглядел каждого. Откуда бы им знать имя, о котором никто, кроме него и его дружины, знать не может?
— И вам доброго вечера, охотнички, — неторопливо промолвил он. — Я б сказал «хлеба-соли кушати», только вот знаете ль, к кому на трапезу пришли?
— Как не знать, воевода, — ответил парень, глядя всё так же прямо. — Волхв наш про тебя нам сказал. К тебе под руку пришли. Меня Девятком кличут, это вон наши: Налист да Пестр. По роду Мирятичи всё трое. Родня у нас тут… была.
Коловрат-воевода было снова рот открыл, да Сивоус вмешался:
— Погоди, воевода! Чего нам их гнать? Парни в своём праве — мести за родню хотят. Нам, может, и такие соратники лишними не будут.
— Не гони, воевода! Велесом-Богом просим! — встрепенулся Девятко. — Глядишь, чем и пригодимся!
Двое остальные молчали, пристально и тревожно глядя на Коловрата. Молчаливость их воеводе понравилась — поперёд старшего не лезут, рта, не спрошены, не разевают.
— Ворожбы тёмной, навьей, не испугаетесь? — хмуро спросил воевода новоявленных соратников.
— Пришли б мы сюда, навий воевода, — усмехнулся Девятко.
— Кормить не буду. Нечем. Сам вон, — с усмешкой кивнул на накрытую трапезу, — по добрым людям побираюсь.
— Охотой прокормимся, привычные! А от цинги при каждом ягоды да травы сушеные.
— А за конными поспеете?
Лица всех троих парней расплылись в улыбках. Девятко поднял со снега пару лыж, обшитых лоснящейся лосиной кожей.
— Не серчай, воевода, а по снегу мы тебя ещё и перегоним.
Воевода вздохнул, выпустив серебристое в звёздном свете облако пара.
— Ну, Мирятичи, вот вам моё слово. Испытывать вас недосуг, спорить долго тоже. Не в дружину беру, в подмогу. Перечить станете — назад отправлю. Вздумаете в бою перечить… там и ляжете. Всё ли ясно?
Парни, убрав с лиц улыбки, закивали.
Трапезничали вместе.
С живыми людьми всё же стало полегче. Не так тяжко было проезжать бесчисленные побоища и пожарища там, где недавно была жизнь. Даже ему, чужаку… А каково ж сейчас было им, побратимам по котлу Велесову? Это для него очередное чёрное пятно на берегу было безымянным, отличаясь от иных разве что размером.
