Майкл Муркок - Вечный Герой (сборник)
Следующие несколько дней были посвящены подготовке к плаванию, и вскоре мы были полностью к нему готовы.
Мы вышли из Пафанаала на рассвете, во время прилива, корабли еле ползли — так тяжело они были нагружены награбленным элдренским добром.
Я очень удивился, когда король позволил выделить Эрмизад хорошую каюту рядом с моей. Вообще его отношение ко мне после той пьяной ночи в Пафанаале как-то изменилось. В моем присутствии он вел себя сдержанно, даже, пожалуй, смущенно. Без сомнения, он помнил, хотя и довольно смутно, что тогда свалял дурака. А может быть, помнил и то, что я отказался праздновать с ним вместе победу над врагом, или же считал, что я не желаю делиться с ним славой, хотя — Боже мой! — зачем мне эта грязная слава!
Или, может быть, он почувствовал, какое отвращение внушает мне та война, в которой я согласился ради него участвовать, и боялся, что я внезапно раздумаю играть роль Великого Героя, Защитника Человечества, которая была так отчаянно необходима в задуманном им спектакле?
Мне не предоставилось возможности поговорить с ним об этом, а граф Ролдеро не смог предложить мне иных объяснений, кроме одного: короля при его мягкосердечии само сражение и захват Пафанаала травмировали столь же сильно, как и меня самого. Это предположение, пожалуй, королю даже льстило.
Но я в справедливости предположений Ролдеро вовсе не был уверен, ибо король теперь, казалось, ненавидел элдренов еще сильнее, чем прежде. Это было очевидно уже по одному его отношению к Эрмизад.
Эрмизад по-прежнему говорить не желала. Она почти ничего не ела и крайне редко выходила из своей каюты. Но однажды вечером, проходя по палубе, я заметил, что она стоит у перил и смотрит в воду с таким видом, словно собирается броситься в волны морские.
Я поспешил подойти ближе к ней на тот случай, если она действительно решит броситься в море. Она на мгновение обратила взгляд в мою сторону и тут же снова отвернулась.
В этот самый миг на капитанском мостике появился король и крикнул мне оттуда:
— Я вижу, ты встал правильно, лорд Эрекозе: ветер дует с твоей стороны, так что запаха этой элдренской суки ты не чувствуешь!
Я поднял голову. Сначала я вообще не понял его слов и посмотрел на Эрмизад, которая сделала вид, что не слышит оскорблений Ригеноса. Тогда я тоже притворился, что не расслышал его слов, и лишь слегка поклонился.
Затем я вполне сознательно прошел у Эрмизад за спиной и остановился по другую сторону от нее, тоже глядя в море.
— Ты что же, лорд Эрекозе, обоняние утратил? — снова крикнул король. И снова я не обратил на его слова ни малейшего внимания.
— Прямо даже смотреть противно — такое дерьмо приходится терпеть на палубе корабля, а ведь столько труда стоило отскрести ее от поганой элдренской крови! — продолжал король.
Тут уж я не выдержал и в ярости резко обернулся, но король уже ушел с мостика. Я посмотрел на Эрмизад. Она все так же не отрывала взгляда от темной воды, пенившейся под ударами весел. Казалось, ее заворожил ритм гребцов. Может быть, она действительно не слышала оскорблений?
Впрочем, у короля было еще немало возможностей оскорбить Эрмизад на пути в Нунос. И как только такая возможность предоставлялась, король сразу же начинал говорить о ней самой и о ее народе так, словно самой Эрмизад там не было. Говорил он, разумеется, всякие гадости.
Чем дальше, тем для меня оказалось труднее сдерживаться, но я все-таки сдерживался, ибо Эрмизад вообще ничем не показала, что слышит грязные инсинуации короля.
Я видел ее реже, чем мне того хотелось, и, несмотря на предостережения Ригеноса, она все больше нравилась мне. Она, безусловно, была самой красивой женщиной, какую я когда-либо встречал. Ее красота сильно отличалась от холодной красоты Иолинды, моей нареченной.
Что такое любовь? Даже теперь, когда, казалось бы, намеченная для меня Судьбой тропа пройдена почти до конца, я не знаю ответа на этот вопрос. О да, я все еще любил Иолинду, но, даже не подозревая об этом, постепенно влюблялся и в Эрмизад.
Мне совершенно не верилось и в то, что о ней рассказывали, даже тогда она уже очень нравилась мне и я ей искренне сочувствовал. Но мне и в голову не приходило как-либо изменить свое поведение по отношению к ней. Я должен был вести себя, как тюремщик с заключенной. Несмотря на то, что роль нашей узницы могла быть исключительно важна для грядущих сделок. Да и для окончательной победы над элдренами.
Раза два я даже задумывался, а есть ли смысл в том, чтобы держать ее в качестве заложницы. Если, по утверждениям короля Ригеноса, элдрены так холодны и не имеют сострадания, в отличие от людей, то с какой стати Арджаву волноваться, даже если его родная сестра будет убита?
Эрмизад, даже если она и была такой, какой с уверенностью изображал ее Ригенос, ничем не проявила того зла, что якобы было в ней заключено. Скорее было похоже, что она обладает исключительным благородством души, что составляло разительный контраст с грубыми шутками и юродством самого короля.
А потом мне вдруг пришло в голову следующее: «Король, вполне возможно, понимает, что я неравнодушен к Эрмизад, и опасается, как бы союз его дочери и Защитника Человечества не оказался под угрозой».
Но я по-прежнему был верен Иолинде. Мне даже и в голову не приходила мысль о том, что брак наш может не состояться.
Видимо, существует великое множество разных видов любви. Какая же любовь самая главная среди них? Этого я сказать не могу. Даже и пытаться не буду.
Красота Эрмизад, безусловно, была не совсем человеческой, но это лишь придавало ей еще большее очарование. Впрочем, красота ее была достаточно близка и к общечеловеческому идеалу, чтобы привлечь мое внимание.
У нее было продолговатое, чуть заостренное книзу личико, которое Джон Дэйкер счел бы похожим на лицо эльфа, но, вероятно, не смог бы определить, насколько благородны черты. У нее был странный ускользающий взгляд. Порой глаза ее, лишенные белков и как бы сплошь светло-голубые, казались слепыми. И чуть заостренные ушки; высокие изящные скулы и хрупкое, почти мальчишеского сложения тело. Элдренские женщины вообще все были хрупкими, с тонкими талиями и маленькой грудью. Зато губы у Эрмизад были полные, сочные, и уголки их естественным образом чуть приподнимались вверх, когда лицо ее было спокойно. Казалось, что она все время слегка улыбается.
В течение первых двух недель нашего путешествия она говорить со мной не желала, хотя я постоянно оказывал ей всяческие знаки внимания. Я заботился о том, чтобы она ни в чем не знала нужды, и она передавала мне через своих стражников слова благодарности. Более ничего. Но однажды, когда я стоял на палубе в том месте, куда выходили наши каюты — моя, Ригеноса и ее, и, опершись о поручни, смотрел вдаль, на серое море и затянутое тучами небо, она вдруг подошла ко мне.
