Дункан Мак-Грегор - Чужая клятва
Не прошло и трех вздохов с того момента, как спутники вошли в зал и увидели Гориллу, а киммериец уже наступал на него, двигаясь слегка вразвалку, расставив руки. В правой руке его был зажат меч, и на лезвии весело посверкивали огоньки от света таких же как на первом этаже бронзовых светильников.
Не принимая пока боя, Гринсвельд легко увернулся от стремительного выпада Конана, спокойно, не оглядываясь, прошел к стене и снял висящий на пестром ковре длинный двуручный меч.
— Конан! — резко крикнул шемит, с одним кинжалом кидаясь к Горилле.
Но было уже поздно. Неожиданный даже для такого бывалого воина, как Конан, бросок Гринсвельда и последовавший за ним удар, казалось, закончили еще не начавшуюся битву. Острие клинка вошло варвару глубоко в плечо; кровь хлынула потоком, струясь по мощной груди, стекая на прекрасный мозаичный пол.
В глазах Конана помутилось в одно мгновенье. Он качнулся, пытаясь зажать рану ладонью, медленно опустился на колени. Сквозь мутную завесу увидел он, как не спеша подошел к нему Горилла Грин, помедлил, разглядывая, потом хмыкнул и снова поднял меч. Пересохшие губы варвара прошептали проклятье; он заставил себя привстать и посмотреть в черные зрачки обезьяны так насмешливо, как только умел. Меч сверкнул в воздухе и с силой опустился.
* * *Гринсвельд с недоумением смотрел на труп шемита, лежащий между ним и варваром. Он никогда не мог этого понять: сунуться под смертоносный клинок, занесенный над другим! Смешно.
Горилле и вправду стало вдруг так смешно, что он закинул башку и расхохотался. Все блики от светильников затрепетали в его глазах; обвислые щеки тряслись в такт раскатам смеха. Внезапно он замолк, откинул полу халата и провел пальцами по бедру. Кровь… Черная, вонючая, истинно обезьянья кровь — с отвращением подумал он и пнул тело шемита. Это он умудрился-таки задеть его своим кинжалом… Но рана неглубокая, да и не так-то просто проколоть шкуру демона.
Гринсвельд вытер кровь халатом, снова посмотрел на варвара. Тот лежал как будто недвижимо, но Горилле показалось, что ресницы его чуть дрогнули. Ухватив шемита за ворот куртки, он оттащил его подальше, чтобы тот не мешался под ногами, затем вернулся к Конану. Жаль, Густмарх не увидит, как он сейчас разделает человека…
Черные длинные волосы варвара разметались по красивому полу; кровь его, смешанная с кровью шемита, красной лужицей поблескивала на мозаике, и Гринсвельд позавидовал людям: их свежая кровь не смердела так, как его. Злобно плюнув в эту лужицу, он взял меч обеими руками, примерился и сделал резкий замах.
Ящерицей скользнул варвар меж его широко расставленных ног. Когда Горилла обернулся, парень уже стоял с поднятым мечом, и в глазах его сверкала ненависть и боль.
Они ударили одновременно. Звон пронесся по залу, эхом отдаваясь под высоким потолком. На сей раз противники действительно сошлись в бою, и Гринсвельду было уже не до смеха. Ярость Конана не пугала его, но лишь подогревала. Он и сам ненавидел не менее сильно, а потеряв Густмарха, забыл об осторожности, так что дикая сила его обрушилась на варвара словно лавина; он наступал, твердо зная, что если и суждено ему погибнуть, то только после мальчишки. Ловко орудуя клинками, враги не носились по всему залу, но почти не двигались с места. Оба были искусными бойцами, оба знали технику ведения боя. Но Конан, рана которого все же давала о себе знать, постепенно терял силы. Наверное, только ярость еще удерживала его на ногах. Он слишком хорошо помнил Мангельду, ее рассказ о Ландхааггене; краем глаза он уже заметил маттенсаи — Горилла даже не подумал спрятать ее, видимо, уверенный в своей победе. И маттенсаи не должна остаться в Желтой башне, иначе… Как там говорила Мангельда? «Я — последняя. Если не я — то кто?»
В отчаянии Конан метнулся к Гринсвельду, нарушив спокойное течение битвы, и неожиданно для него самого клинок достиг цели: почти половина его с хрустом вошла в волосатую грудь Гориллы, сломав ребро. Хлынула черная кровь, в одно мгновение замочив халат.
Взревев, Гринсвельд кинулся на врага, но, ослепленный яростью, упустил из виду маневр киммерийца и промахнулся, пролетел мимо. Он упал рядом с разрубленным до самого пояса телом шемита, и это решило исход боя. Разъяренный варвар одним прыжком нагнал обезьяну, без размаха вогнал клинок под горб, выдернул…
Словно простуженный хрип вырывался из глотки Гориллы. Он ждал нового удара, и ждал с прежней ухмылкой. Когда варвар еще раз поднял меч, он быстро перевернулся на спину и… С наслаждением увидел он изумленные, растерянные глаза врага, с наслаждением услышал его вопль ужаса.
Конан, в какую-то долю мига успевший остановить летящий вниз клинок, отшатнулся; все, что так твердо знало его сердце, разбилось в этот момент. Дрожа, он отступил назад шаг, еще шаг… Не в силах отвести глаз от крошечного детского тельца, сжавшегося у стены, он пятился к маттенсаи, желая теперь только одного: взять ее и уйти. Он понимал, что плачущий ребенок, весь обагренный своей и чужой кровью — та самая обезьяна, которая убила его друга, но ничего сделать не мог. Суровая, закаленная в боях душа варвара никогда еще не проходила через такое испытание. Да, прежде он умел быть безжалостным, но — только в пылу битвы, когда войско наступает на войско, и никому пощады нет. Когда копье летит на копье, а клинок на клинок. Сейчас же перед ним не было никого, кроме одного маленького ребенка, и он, отлично понимая, что это за ребенок, тем не менее не мог заставить себя опустить меч на его голову.
Гринсвельд, отодвинувшись к стене, молча смотрел, как капает с лезвия его вонючая кровь прямо на босые ноги Конана. Тот трюк, коему когда-то научился он еще в Ландхааггене, до полусмерти пугая свою приемную мать, сработал. Варвар не смог убить ребенка, хотя сам Горилла не в силах был этого постичь. Враг есть враг, и нужно быть готовым к любому его действию; нужно уметь рубить не раздумывая, кто там перед тобою — ребенок ли, женщина ли, дряхлый ли старик… Жаль только, если придется отдать ему маттенсаи… Впрочем, он уже и так ее взял…
* * *Выхватив маттенсаи из высокого золотого кубка, Конан бегом ринулся к лестнице. Он больше не смотрел на скорченное у стены детское тело; он ненавидел — ненавидел так, как не приходилось ему прежде. Огромная, много выше и здоровее его обезьяна на его глазах превратилась в ребенка! Конан мог ожидать от Гориллы чего угодно, но только не этого. В первые мгновенья боя, когда Гринсвельд вел себя так уверенно, так спокойно, он невольно почувствовал нечто вроде уважения к врагу. Оказалось, то было не более чем лицедейство. Дешевое гнусное лицедейство!
