Дэвид Геммел - Тёмный Принц
— Кто же такое забудет? — ответил Аттал. Юный принц боялся, что Аттал был послан убить его, и дал ему возможность сделать это в одной из аллей, без свидетелей. И Аттал испытал искушение. В те времена он служил Птолемею, а Филипп был всего лишь мальчишкой, смерти которого желал сам Царь. И всё же он не нанёс тот удар… и до сих пор не понимал, почему.
— О чем задумался? — спросил Филипп.
Аттал переключил сознание на реальность. — Да всё прокручиваю в голове тот день, и путешествие обратно в Македонию. С чего ты стал доверять мне, Филипп? Я знаю себя, и все свои грехи. Я бы и сам себе не доверял — так почему ты стал?
Усмешка сошла с лица Царя, он подался вперед, вцепился в плечо Аттала. — Не сомневайся в этом, — посоветовал он. — Просто наслаждайся. Лишь немногие удостаиваются доверия Царя, или его дружбы. А ты заслужил и то, и другое. И не имеет значения, почему. Может, я вижу в тебе качества, которые ты сам в себе еще не обнаружил. Но, когда я окружен врагами, ты — тот самый человек, кого я более всего хотел бы видеть рядом. Пусть этого будет достаточно. — Царь допил вино, наполнил кубок снова. Он встал — шатаясь — и выглянул в окно, устремив взор на запад.
Аттал вздохнул. Истощенный напряженным днем, он вышел и направился в свои комнаты в новой казарме. Его слуги зажгли фонари в андроне и спальне. Аттал распутал завязки нагрудника, снял его и сел на скамью.
— Ты глупец, если доверяешь мне, Филипп, — прошептал он.
Слишком утомленный, чтобы подняться в верхние покои на свою кровать, он завалился на скамью и заснул.
***
— Впечатляющий жеребец, дорогой Мотак. Как случилось, что фивянин сумел развить в себе такой талант к коневодству? — Перс потеребил свою золоченую бороду и откинулся на спинку стула.
— Я внимательно слушаю и обучаюсь, благородный Парзаламис. Как тебе вино?
Перс тонко улыбнулся, но его тусклые глаза не выказывали и следа юмора. — Конечно вино мне по вкусу — ведь оно из моей страны, и я полагаю, по меньшей мере, десятилетней выдержки. Я прав?
— Меня бы удивило, если бы ты не угадал.
— Весьма лестный комплимент, — сказал Парзаламис, встал из-за стола и прошел к открытой двери, встал там и стал смотреть в сторону западных холмов. Мотак остался сидеть на скамье, но наблюдал взглядом за разодетым в шелка персом. Ну и одежды! — подумал он. К чему нужна такая роскошь? Парзаламис носил широкие штаны из синего шелка, подпоясанные серебряным шнуром, на который были нанизаны маленькие жемчужины. Рубаха была тоже шелковой, но цветом напоминала свежие сливки, на груди и спине красовалась золотая вышивка в форме головы грифона — полу-орла, полу-льва. Плаща у него не было, но тяжелый кафтан из крашеной шерсти был небрежно отброшен на скамью. Взгляд Мотака упал на его сапоги. Они были сделаны из кожи, какой он никогда еще не видел, слоистой и неровной, но с таким блеском, что вызывала желание протянуть руку и прикоснуться.
Парзаламис повернулся и подошел обратно к своему месту. Богатый персидский парфюм ударил Мотаку в ноздри, когда купец пересекал комнату, и тот рассмеялся. — Что тебя так развлекает? — спросил его гость с напрягшимся лицом.
— Да тут не развлечение, а неудобство, — мягко ответил Мотак. — Хоть я и счастлив видеть тебя здесь, твое великолепие заставляет меня чувствовать, будто я живу в свинарнике. Я вдруг вижу все трещины в стенах и замечаю, что полы неровные.
Перс успокоился. — Ты умный человек, фивянин. И твой язык быстрее гепарда. Итак, я купил твоих коней, а теперь перейдем к более серьезным материям. Каковы планы Филиппа?
Опустив ноги со скамьи на пол, Мотак повторно наполнил свой кубок. — Парменион уверяет меня, что он по-прежнему защищает собственные границы от своих врагов. Царю Царей бояться нечего.
— Царь Царей ничего не боится! — прошипел Парзаламис. — Ему всего лишь любопытен его вассальный царь.
— Вассальный? — изумился Мотак. — Насколько я понимаю, Филипп не отсылает дань в Сузы.
— Это не важно. Вся Македония — это часть великой империи Царя Царей. И то же самое можно сказать об остальной Греции. Афины, Спарта и Фивы — все они признают верховенство Персии.
— Если Македония и в самом деле вассал, — сказал Мотак, осторожно подбирая слова, — тогда действительно странно, что фокейцы выплачивали армии жалованье персидским золотом, в то время как всем было известно, что эта армия выступит против Филиппа.
— Вовсе нет, — ответил Парзаламис. — Генерал Ономарх переправился в Сузы и преклонил колена перед Царем Царей, дав клятву верности империи. За это он был вознагражден. И не будем забывать, что это Филипп первым выступил на фокейцев, а не наоборот. И мне не нравится эта идея насчет обороны границ. Когда это закончится? Филипп уже контролирует Иллирию и Пеонию. Теперь и фессалийцы провозгласили его своим Царем. Его границы растут с каждым сезоном. Что дальше? Халкидика? Фракия? Азия?
— Не Азия, — проговорил Мотак. — И Парменион позаботится, чтобы Халкидика была в безопасности какое-то время. Так что всё-таки Фракия.
— Чего он добивается? — процедил Парзаламис. — Какой территорией может управлять один человек?
— Интересный вопрос от подданного Царя Царей.
— Царь Царей благословлен небом. Его не сравнить с варварским воином. Фракия, говоришь? Хорошо, я передам эти сведения в Сузы. — Парменион откинулся назад, уставясь в низкий потолок. — А теперь расскажи мне о сыне Царя. — Вопрос был задан слишком расслабленным тоном, и Мотак какое-то время хранил молчание.
— О нем говорят, как об одаренном ребенке, — ответил фивянин. — Едва достигнув четырех лет, он уже может читать и писать, и даже дискутировать со старшими.
— Но он проклят, — сказал Парзаламис. Мотак хорошо слышал напряжение в его голосе.
— Ты видишь в четырехлетнем ребенке угрозу?
— Да — конечно же, не для Персии, которая не знает страха, но для стабильности в Греции. Ты много лет прожил в Персии и без сомнения постиг истинную религию. Есть Свет, который, как учил нас Зороастр, является корнем всей жизни, и есть Тьма, из которой ничего не произрастает. Наши мудрецы говорят, что этот Александр — дитя Тьмы. Слышал что-нибудь об этом?
— Да, — подтвердил Мотак, неприязненно съеживаясь под взглядом перса. — Некоторые говорят, что он демон. Парменион в это не верит.
— А ты?
— Я видел ребенка лишь однажды, но да, я готов поверить в это. Я коснулся его плеча, когда он слишком близко подошел к одному жеребцу. И это прикосновение обожгло меня. Я чувствовал эту боль на протяжении недель.
— Он не должен жить, — прошептал Парзаламис.