Олег Верещагин - Скажи миру – «нет!» (отрывок)
— А открыла я, — задумчиво сказала Танька. — Знаешь, Черныш, наверное, не ест. Он не любит, когда меня долго нет.
— Кузя тоже, — вспомнил я своего пса. Танюшка засопела. Серьезно так, с претензией на слезы, и я поспешил попросить: — Тань, может быть, ты споешь опять?
— Ты меня отвлечь хочешь, — вздохнула она.
Я кивнул:
— Ага. И сам хочу отвлечься, угадала. Спой какую-нибудь нашу.
— Сейчас. — Она села прямее и склонила голову набок… Но прежде чем начать петь, сказала вдруг: — Помнишь, как твой Сергей говорит? «Насильно слушать у костра вранье никого не заставишь — это не у телевизора…» Слушай, Олег.
В школьное окно смотрят облака,
Бесконечным кажется урок,
Слышно, как скрипит перышко слегка
И ложатся строчки на листок.
Первая любовь, юные года,
В лужах голубых — стекляшки льда…
Не повторяется, не повторяется,
Не повторяется такое никогда…
Песенка дождя катится ручьем,
Шелестят зеленые ветра…
Ревность без причин, споры ни о чем —
Это было будто бы вчера.
Мимолетный взгляд удивленных глаз
И слова — туманные чуть-чуть.
После этих слов в самый первый раз
Хочется весь мир перевернуть.
Первая любовь, снег на проводах,
В небе — промелькнувшая звезда…
Не повторяется, не повторяется,
Не повторяется такое никогда…[3]
Спокойной ночи у нас не получилось. Вернее — не получилось у меня.
Я проснулся от стремительного ощущения падения — и схватился обеими руками за края кровати, а на самом деле — за широкий сук, на котором лежал верхней частью тела. Говорят, что такое снится, когда во сне растешь, и я, еще толком не очнувшись, вроде бы даже вспомнил свой сон.
Но тут же забыл его. Какой тут сон, когда наяву творились вещи почуднее!
Сперва мне показалось, что за деревьями мельтешат светлячки — только какие-то разноцветные и излишне активные. Но это потому, что я еще до конца не проснулся. В следующий миг до меня дошло, что это на самом деле очень далеко — километров за тридцать, не меньше! — и никакие это не светлячки.
Трассирующие пули, как в кино про войну, — вот что это такое. Только не так густо, как показывают в фильмах; то тут, то там, реденько.
Честно — я обалдел. Так, сидя, и остолбенел, даже рот приоткрыл, наблюдая за бесшумным — расстояние было точно большим — полетом цветных точек. Это могло значить одно — люди тут есть…
Точнее, это еще значило, что у этих людей имеется оружие посерьезнее мечей. Неясным оставалось лишь одно: что это за люди. А это-то как раз и было самым важным, если честно.
Стрельба продолжалась совсем недолго. Кроме того, она не могла меня разбудить. Так от чего же я проснулся?
Все это время я лежал неподвижно, повинуясь какому-то инстинкту, появившемуся внезапно и очень кстати.
Потом внизу, там, где мы жгли костер, зашуршал пепел. Хрустнули полусгоревшие ветви. И уже беззвучно проплыли куда-то в сторону тени.
Раз. Два. Три… Семь. Восемь… Двенадцать.
Страх отпустил меня не сразу, оставив после себя унизительный холодный пот, спазмы в желудке и кислятину во рту. Я не знаю, кого видел, даже очертаний толком не различил. Знаю, что избежал смертельной опасности. Каким-то чудом…
Мне пришлось пересилить себя, чтобы спуститься с дерева, — да и то я выждал чуть ли не полчаса, не опасаясь, что усну. Страх не давал… Подсвечивая зажигалкой, всмотрелся в пепел.
Он был истоптан. В нескольких местах отпечатались следы. Не звериные… но и не очень похожие на людские. Какие-то нечеткие, словно оставлявшие их были обуты в бесформенную обувь.
Мне вновь стало страшно, и я, погасив зажигалку, долго не мог влезть на дерево, холодея каждый раз, когда срывалась нога. Мне казалось, что вот-вот кто-то вцепится в плечи и поволочет в темноту. Мне в сознательном возрасте ни разу не доводилось надуть в штаны, но сейчас я был близок к этому и наверх вскарабкался в полнейшем изнеможении, весь дрожа.
Танюшка спала, и я даже разозлился на нее. Но сопение девчонки действовало успокаивающе; я устроился, скорчившись у нее в ногах, сунул руки под мышки и… сам не заметил, как все-таки уснул.
* * *— Смотри, Олег.
В голосе Танюшки было потрясение. Надо сказать, я ее понимал.
Мы стояли внизу голого каменного откоса. Не помню, чтобы я видел такой в нашем мире в этих местах, да это и не важно. Откос уходил влево и вправо, словно огромный нож вспорол в этом месте лес на несколько километров, вывернув вал перемешанной с галькой земли. Конечно, это было не так. Но похоже.
Однако не этот геоморфологический памятник нас удивил. Нам хотелось есть, до природных ли тут недоразумений? А вот на этом валу — в сотне метров справа от нас — лежал большой серый валун.
И это был не просто валун.
Когда-то чья-то рука придала валуну очертания лежащего человека. Он опирался щекой на кулак левой руки, а правой придерживал рукоять меча, вытянутого вдоль ноги. Черты лица были только намечены, но все же хорошо различалось, что неведомый скульптор изобразил подростка — с правильным лицом, с упавшей на щеку прядью волос.
— Пошли. — Я потянул Таньку за плечо. — По-моему, мы добрались.
Танюшка стрельнула в меня взглядом — недоверчивым и обрадованным, — и я понял, что для нее путь закончился.
А у меня такого чувства не было.
Не было — и все тут.
Мы подошли к каменной глыбе. Она оказалась в три раза больше человека, и, подойдя вплотную, я увидел, что скульптура старая. Старше надписей, которые мы видели тут.
— Ну вот, Тань. — Я вытер лоб и незаметно оперся на камень, пережидая короткий приступ головокружения. — Пришли. Что дальше?
Она вновь взглянула на меня:
— Ты не веришь? — тихо спросила она. Я покачал головой. — И с самого начала не верил? — Я снова покачал головой. — Но, может, мы просто не сюда попали, может, эта статуя никакого отношения…
— Может быть, — устало прервал ее я. — Но я, Тань, не знаю, куда нам еще идти. Вот мы пришли, сорок миль кончились или вот-вот кончатся. Я не знаю, куда мы должны были прийти. И вообще… — Я махнул рукой и присел на край камня. Голова не переставала противно кружиться. То ли от голода, то ли давление резко упало — больше года уже не было со мной такой фигни… Наверное, и на лице это как-то отразилось, потому что Танюшка посмотрела на меня с испугом и тронула за плечо:
