Ольга Денисова - Учитель
– Погодите. Не надо так. Надо осторожно. Чего вы добьетесь? Скажут они! А толку-то? Нас замучают, идола сожгут. Вы разве этого хотите? Я подумаю сначала, можно? Может, боярину расскажу – его земля, он и Афоньку в случае чего прикроет. Может… Не знаю. Но так нельзя – пойти и всем рассказать. Люди же разные…
– Ты боишься? – на лице Дарены появилось удивление и разочарование.
– Да, – довольно хмыкнул Нечай, – конечно, боюсь. Не боятся только непуганые дураки, вроде вас, да сумасшедшие.
– Ты врешь… – растеряно сказала она.
– Вот что, – Нечай кашлянул, – пообещайте-ка мне, что никому ничего не скажете. Я сам скажу, когда надо будет, ладно? И не смейте соваться – только все испортите своей правдой.
– Не буду я ничего обещать! – вспыхнула Дарена.
– И я… – проворчал Стенька.
Нечай почувствовал раздражение, даже злость.
– Тогда я щас отведу тебя к твоему тятеньке, и скажу, чтоб он тебя дома запер и никуда не выпускал, ясно? И ты, Стенька, можешь ко мне после этого никогда не приходить. Скажут они… А кто отдуваться-то будет, подумали? Вон, глядите! – он ткнул пальцем в шрам на скуле, – знаете, что это такое? А стрельцы знают. И выйдет, что я народ мутил, а вы, овечки невинные, моей жертвой стали. Одному пятнадцати нет, другую тятенька выгородит. Все! Молчать и сидеть тихо, ясно?
Он развернулся и пошел прочь. Ерунда это. Всех потащат, и мальчишку, и девку – и возраст не спасет, и тятенька не поможет. Угораздило его показать им идола!
Груша догнала его и обхватила руками за пояс.
– Да, малышка. Вот так… – он шмыгнул носом.
– Нечай, погоди… – слабо пискнула сзади Дарена, – погоди.
Он не остановился.
– Ну погоди, – она догнала его и пошла рядом, по снегу, – я обещаю. Я никому не скажу.
Сзади пристроился Стенька:
– И я тоже не скажу. Я же понимаю…
Дома его ждал староста, и, похоже, с дурными вестями, потому что мама сидела в уголке заплаканная, Полева недовольно качала головой и гремела горшками, а Мишата глянул на него из-за стола волком. Никого из старших детей дома не было, хотя в это время они обычно помогали отцу собирать его кадушки. Выгнал, значит, гулять…
– Доигрался, – брат стукнул кулаком по столу, – добегался! Досмеялся!
Нечай сначала подумал, что боярин послал-таки гонца к воеводе, и на секунду испугался. Но что-то в словах Мишаты явно противоречило этой мысли, поэтому он почесал в затылке и проворчал:
– Чего…
– Ничего! – Мишата откинулся на стену, скрипнув зубами.
– Садись, – кивнул староста.
Нечай пожал плечами и сначала разделся – мама подхватила обледеневший полушубок и суетливо кинулась развешивать его перед печкой. Стоило и штаны переодеть – за взятием городка он не заметил, как снег набился в сапоги, и теперь тот мокрыми лепешками вывалился на пол.
– Ну? – Нечай сел за стол.
– Вот уж точно доигрался, – вздохнул староста, – отец Афанасий на тебя бумагу боярину написал.
Нечай едва не рассмеялся – вот, напугал так напугал! И лишь потом подумал: только бумаги от Афоньки Туче Ярославичу как раз и не хватало, чтоб снова выйти из себя…
– Чего написал-то?
– Вот, сам читай. Я не силен, – староста вытащил из-за пазухи сложенный вчетверо лист бумаги, – он три списка сделал. Один боярину отнес, один мне отдал, а один себе оставил. И сказал, что если Туча Ярославич с тобой не разберется, он эту бумагу самому архиерею отошлет, и про боярина там приписку сделает.
Нечай сжал губы – архиерей не лучше воеводы. Даже хуже. Он не глядя развернул листок, а потом уткнулся в него носом.
– Ты вслух читай, – со злостью прошипел Мишата.
– Вслух так вслух, – Нечай пожал плечами.
Бумага Афоньки составлена была по всем правилам, и обвинений он, на всякий случай, написал превеликое множество. За половину из них полагались пытки и смерть, за вторую половину – смирение в монастыре до конца дней. Первое, конечно – в церкви не бывает, не ходит к исповеди и причастию. Потом пошли грехи помельче: оскорбление духовного лица (послал к лешему) и всяческое над ним глумление; прелюбодеяние (любился с чужой женой) и блуд (портил девок); хула имени божьего матерными словами (это серьезней). А в заключение – знается с нечистой силой и поклоняется деревянному истукану, что поставил в лесу для своего богопротивного культа и уничижения истинной веры. Смущает этим православных христиан (гробовщика), разжигая их суеверные страхи, идущие от недомыслия. Еще две красных строки посвящались обучению христианских детей грамоте без разрешения, и выводы о том, чему научит невинных отроков сей богоненавистник.
Да, попади бумага в руки архиерею – мало не покажется. Нечай вздохнул и отложил листок на стол.
– Какой истукан, Нечай? Какой богопротивные культ еще, а? – сжав зубы, спросил Мишата.
– Истукан как истукан… – Нечай шмыгнул носом, – идол, про которого гробовщик говорил, помнишь? Он Рядок от нечисти защищает.
– Откуда ты его взял? Зачем тебе это понадобилось, а?
– Нашел… Подумаешь. Там и без идола обвинений хватает.
– Да не было бы истукана, и бумаги бы не было! – Мишата снова хватил кулаком по столу, – Афонька, как узнал о нем, аж взвился!
– Да он взвился, как только про грамоту услышал, – хмыкнул Нечай, – так, сказал, все скоро грамотными будут!
– Про грамоту он бы архиерею писать не стал, – согласился с Мишатой староста, – а если он идола от властей утаит, его самого возьмут за одно место… Вот он и перестраховался. Вроде как на боярина ответственность переложил.
– Да он сам с девками хороводы водит богопротивные и вокруг деревьев молодые пары венчает!
– Ну, это ты попробуй докажи. Это везде, не только у нас, – крякнул староста.
– Так и идолы везде! Вон, у гробовщика рядом с Николой-Угодником божок деревянный. Да на свой дом-то посмотри! У тебя на причелинах поганые знаки вырезаны, чеснок над входом висит, на рубахе-то что вышито? Те же идолы.
– На причелинах у меня то вырезано, что еще прадеды мои вырезали, для охраны дома от нечистой силы. И вышивку эту мне дочери вышивали с прабабкиных образцов.
– А он правду говорит, – вдруг сунулась Полева, – у меня в отцовском доме тоже идол деревянный в сундуке лежал. Бабка говорила, он дом бережет.
– Цыц, баба! – рыкнул староста беззлобно, – бабка говорила! Бабка, небось, в церковь его не тащила и на каждом углу о нем не болтала!
Полева в ответ лишь погромче звякнула горшком.
– Кому ты про идола говорил, а? – спросил Мишата, еле сдерживая злость.
– Гробовщику, – проворчал Нечай.
– И больше никто не знает? Только гробовщик?
Нечай кивнул.
– Вот что, – постановил староста, – гробовщик человек странный, не совсем в себе… Если ты скажешь, что никакого идола в помине нет, тебе даже Афонька поверит.
