Виталий Каплан - Чужеземец
Суслики всё равно были шустрее.
Надо было всё-таки настоять… Ну да, Гиуми — не просто животинка, не просто конь. Пить его ещё тёплую кровь, вырезать полосы мяса и вялить над костром…
Действительно, не по-человечески как-то. Конь ведь подружился с ними, особенно с мальчишкой. Тот и разговаривал с ним всё время, шептал что-то в здоровенные мохнатые уши, даже пел ему горские песни — тягучие, печальные. Алан не знал этого языка, улавливая лишь отдельные корни.
А с другой стороны, что важнее — две человеческие жизни или телячьи, вернее, жеребячьи нежности? Всё равно ведь Гиуми пал на восьмые сутки. Поить его как следует — бурдюки опустели бы уже дня через два. Тогда зачем вообще его брать?
Потому и давали бедняге чуть-чуть — только что смочить тёплые чёрные губы. А ведь он чувствовал, что вода есть, что со спины его свешиваются два больших кожаных бурдюка, связанных ремнями. И не возмущался, не бунтовал — только глядел жалобно. Как ребёнок в больнице, пришло вдруг на ум сравнение.
Когда ноги его подкосились и конь рухнул на бок, дико захрипев и пуская пену, оба они поняли — вот и всё.
— Мучается… — вздохнул мальчишка.
— Да, жалко беднягу, — согласился Алан. — Хоть и неразумная тварь, но душа-то ведь всё равно живая…
— Это Гиуми-то неразумный? — изумился Гармай. — Он же всё понимает… понимал.
Господин, нельзя, чтобы он так вот помирал… это ещё долго может протянуться.
Сейчас…
Вынув заткнутый за набедренную повязку «режик», он опустился на колени рядом с конской шеей, обхватил её левой рукой, а правая вдруг метнулась с неуловимой скоростью — лишь сверкнуло солнце на стальной полоске. Гиуми вскинулся, по телу его пробежала судорога, а из горла тугой волной выплеснулась тёмная кровь.
Гармай едва успел увернуться — и то несколько капель брызнуло ему на ноги.
Вот тогда-то они и решали — попользоваться тем, что осталось от коня, или, взвалив на себя поклажу, двинуться дальше. Алан поначалу думал, что практичный мальчишка сам будет настаивать на мясозаготовках, но тот решительно объявил:
— Кровь друзей пить нельзя, господин. И есть их тоже нельзя.
Спорить, честно говоря, не хотелось. Пускай коня едят степные шакалы и птицы, не отягощённые химерой совести…
Теперь это благородство казалось невыразимой глупостью. И тётушка Саумари сказала бы ровно то же самое. Двенадцатый день… и вот уже третий день дневная норма — небольшая кружка. Кружечка… едва ли не рюмочка. Меньше стандартного стакана будет. А на такой жаре за день только с потом влаги не меньше уходит.
Воды оставалось на донышке в одном из бурдюков. Другой, истощившийся, Алан совсем уж было собрался выкинуть — лишний вес — но хозяйственный Гармай запретил. А вдруг встретится колодец? А вдруг из камней ключ забьёт? Сам же говорил, господин, что Истинный Бог может и из камня воду вызвать.
— Угу, может, — скучно глядя на его острые лопатки, согласился Алан. — Для этого всего лишь необходим святой, у которого молитва достаточно сильна. А мы с тобой… духовные калеки.
Луна слегка покачивалась в черноте ночного неба. Словно апельсиновая корка в тёмной речной воде. Не надо думать о воде. А о чём? О песках Сахары? Эта степь ничуть не лучше. Ну да, они рыли ямы глубиной с локоть. По идее, на рассвете там должна скапливаться влага — немножко, но попить хватит. Действительно, глина утром оказывалась чуть сыровата. Всё равно ведь не было полиэтилена, чтобы подстелить, а резать пустой бурдюк не дал Гармай. Не поверил он в этот метод…
Может, ему, разбойнику, и виднее… Интересно, а как же всякое здешнее зверьё — мыши, суслики, шакалы… Им что, пить не надо? Где-то же они пьют. Или, как верблюды, напиваются впрок, на целый месяц?
Бурдюк — тот самый, где плескалось на донышке, валялся рядом. Протяни руку, развяжи завязки… Как всё просто. Вот и луна подмигивает, намекает. Нет, не пить — что он, последняя сволочь? Просто понюхать воду… раньше он никогда не замечал, что вода пахнет, и запах её лучше любых роз. Ну, может, смочить губы… а то уже языком их лизать бесполезно, во рту сухо как в той самой некстати вспомнившейся Сахаре.
Он приподнялся на локте, глянул на Гармая. Тот размеренно дышал во сне, свернувшись калачиком на плаще. Это был тётушкин плащ из козьей шерсти — уходя, оставила. Вес невелик, а всё польза. Свой меч-«режик» он воткнул в землю, под углом — так, чтобы в случае чего сразу ухватить.
Нельзя! Нельзя потакать таким желаниям. Воды ему понюхать вздумалось. Что за бред? Но не пить же! Просто понюхать… а если даже и губы смочить — разве это расход? Это же миллилитр всего… и даже меньше. А там ещё литра полтора осталось. На три дня хватит, если только не загнутся они раньше.
Алан аккуратно распутал узел на тонких ремешках-завязках. Луна, почти полная, усиленно в этом ему помогала. При её свете можно было читать… не то что какие-то узлы…
«Остановись! — зацарапался в мозгу скандальный зверёк. — Потом ведь стыдно будет! В конце концов, ты же взрослый, ты старший. Ребёнка обкрадываешь?!» «Гармай простит…» — возразил зверьку Алан.
«Гармай тебе что угодно простит, а вот ты себе не простишь!» «Уж с собой я как-нибудь разберусь!» — рявкнул на зверька Алан.
«Со мной непросто разобраться», — ехидно напомнил обитатель мозга.
«Это будет потом! — утешил себя Алан. — А сейчас… ну самую чуточку. И вообще, это же сон, а сон не считается».
И не слушая более разную внутреннюю живность, припал пересохшими губами к бурдюку.
Луна смеялась. И теперь совершенно ясно было, что на ней не влюблённые обнимаются и не двое зверей борются. Там зверь грызёт человека.
Заснуть не получалось. Лежал, следил за луной, невыносимо медленно ползущей к западу. А звёзды перемигивались, сплетничая. Наверняка обсуждали его.
Зверёк оказался совершенно прав — и теперь вгрызался в душу на законных основаниях. Противная серая крыса по имени «совесть». Бороться с ней было невозможно.
Вода чуть взбодрила его — но взбодрила и крысу. Теперь та бегала внутри черепной коробки, впивалась жёлтыми резцами в мысли, драла острыми коготками память.
«Пол-литра вылакал, не меньше. День пути».
«Как ты скажешь об этом Гармаю? А ведь рано или поздно сказать придётся, бурдюк на треть полегчал».
«Видели бы тебя сейчас…» И далее начинался список — отец Александр, Ленка, Данила Мищенко, толстая Джулия Мортон, сохнувшая по доктору Иолкину… а потом — здешние: девчушка Миугмах, добрейший кузнец Аориками, мечтавшая о монашестве Илизугги, болтливый старичок Игусси… и, разумеется, тётушка. Вот уж чьи слова прожгли бы его насквозь, не хуже боевых лазеров охранного флота… Тут же начинали скалиться и подмигивать другие — «завмаг» Ирмааладу, судья Миусихару, оба «синих плаща», а на закуску — бородатая рожа Хаонари. Этот был счастлив.
