Екатерина Казакова - Пленники Раздора (СИ)
— Зайти-то можно? — спросили от порога.
Целитель изумленно оглянулся.
Мара стояла, прижавшись плечом к косяку.
— Можно или прогонишь? — снова спросила она.
— Заходи, — пожал Ихтор плечами. — Никак Глава тебя выпустил?
Девка по-хозяйски прошлась по лекарской, поглядела на мешочки с травами, заглянула в горшок, укрытый войлоком и ответила, увлеченно рассматривая подвешенную к потолку сушеницу:
— Выпустил, выпустил… Фебр-то как? — она, наконец, обратила свой взор на лекаря. — Очухался?
— Очухался, — хрипло донеслось откуда-то справа.
Волчица встрепенулась и устремилась на голос:
— А, чудище патлатое! — обрадовалась она. — Не помер!
И, едва обережник раскрыл рот, чтобы ей ответить, махнула рукой:
— Помню я, помню. И про Встрешника, и про болота… Не трудись.
Она уселась на край лавки, насмешливо оглядела бледного Охотника и сказала весело:
— Ишь ты! А я ведь думала — нос тебе совсем набок своротили. Глаз-то видит?
И девушка со знанием дела оттянула мужчине нижнее веко некогда незрячего глаза. Фебр шлёпнул её по руке и волчица рассмеялась:
— Ну, я гляжу, в силу вошел, дерёшься. А то лежал — бревно бревном.
Крефф, стоявший возле печи, задумчиво смотрел на нежданную гостью. Та, почувствовав его взгляд обернулась:
— Поднимать его надо, чтобы ходил, — сказала волчица. — Зачем ты даешь ему лежать?
Ихтор ответил:
— Рано ему ходить. Он, пока сидит, весь испариной покрывается.
Девка фыркнула:
— Полежи с его, совсем ослабнешь.
— Ты зачем пришла? — спросил тем временем целитель. — Чего тебе тут надо?
Мара пожала плечами:
— Вожак ваш сказал, мол, ещё раз задурю — на цепь во дворе посадит. Я на цепь не хочу. Пообещала не дурить. Вот он и выпустил. А куда мне здесь податься? Никого не знаю. Тебя, его, да ещё того рыжего, с противной рожей… Вот и пришла.
Лекарь покачал головой и вздохнул.
— Эх, и трепливая у вас порода… Что ты, что братец — как говорить начнете, так остановиться не можете.
Девушка в ответ на эти слова рассмеялась:
— Зато с нами в старости не скучно будет.
— Если доживете, — заметил Ихтор.
Она кивнула:
— Если доживем. — И тут же вновь посмотрела на Фебра: — Давай, встать помогу?
Обережник кивнул и начал подниматься на локте.
— Рано, — сказал крефф. — Ему ещё седмицу на этой лавке лежать, не меньше…
— Дай хоть попробовать парню! — рассердилась волчица. — Вы его своими заботами, того и гляди, в яму уложите.
— Уходи, — сказал в ответ на это целитель. — Или, если остаться хочешь, не лезь и воя не баламуть.
Мара глядела на лекаря с усмешкой:
— Ты что, не видишь — он сам подняться хочет. Сколько вы его будете с ложки кормить? Хоть бы костыль сделали!
Фебр вцепился волчице в руку, и в его взгляде отразилась безмолвная мольба.
— Тьфу! — рассердилась девушка, вставая с лавки. — До чего ж вы народ противный!
Ихтор словно не услышал этих её слов, сказал лишь:
— На его исцеление вся Цитадель Дар лила. Поэтому встанет он, когда я разрешу, а не когда ему захочется.
Волчица в ответ на эти слова пожала плечами и известила:
— Дураки вы. Он же не приучен хворать. Что вы его жалеете? Сделали из парня калеку. Ну, подумаешь, полноги нет. Остальное-то цело!
— Всё-таки неймется тебе, — сказал в ответ на это крефф. — Только выпустили, как ты уж опять под засов просишься.
Она гордо вздёрнула подбородок:
— Не ты меня выпускал, не тебе и запирать!
Сказала и ушла. Даже дверью хлопнула.
А Фебр опять опустился на сенник и закрыл глаза.
* * *— Эй… э-э-эй… хватит ворон считать, — негромко позвали Клёну от лестницы.
Девушка обернулась. Мара стояла на верхних ступеньках узкого всхода и глядела на неё, притоптывая в нетерпении ногой.
— Что? — Клёна покинула насиженное место.
— Со мной тут никто не говорит и всё пытаются работать заставить, — пожаловалась волчица. — То им репу чистить, то полы мыть… Надоели.
И тут же безо всякого перехода спросила:
— Сможешь попросить того косматого сколотить две палки?
Клёна сперва не поняла, о каком косматом толкует собеседница, а потом вспомнила, что при работном дворе был плотник — крепко сбитый приземистый мужик с кучерявой черной бородой и круто вьющимися волосами. Из-за мелких кудрей и борода, и голова мужика, которого звали то ли Строп, то ли Страд, казались вечно нечёсаными и лохматыми.
— Смогу, — ответила девушка и не удержалась, спросила: — А тебе зачем?
— Дак он меня не послушается, — сказала Ходящая, словно бы не услышав вопрос. — Ты попроси крепкую палку — локтя в четыре длиной, а на неё сверху перекладиной другую набить, тоже крепкую.
— Попрошу. Только зачем тебе? — снова спросила Клёна.
— Зачем, зачем, — отмахнулась Мара. — Полы мыть. Тряпкой обмотаю и буду возить. Все лучше, чем на карачках ползать.
…Плотник, которого, как узнала Клёна, звали всё-таки Стропом, сколотил две палки прямо при ней, да ещё и рубанком пригладил, чтобы деревяшка не была слишком занозистой.
Маре палка понравилась. Она тут же накрутила на короткую перекладину старую ветошь и ушла такая довольная, словно за добросовестное мытье полов ей пообещали свободу.
Клёна пожала плечами и отправилась на поварню.
По чести сказать, шла она туда с тяжелым сердцем. С недавнего времени на поварне, кроме страдающей уже которую седмицу Нелюбы, появилась новая работница. Красивая, статная, но молчаливая и заносчивая. Звали её Лела.
Лела была неулыбчива и сурова. Клёне рассказывали, будто эта девушка приехала в Цитадель вместе с матерью из Славути, и там-де была она боярской дочерью.
Клёне это казалось неправдой. Зачем бы боярской дочери ехать с матерью жить в Цитадель, да ещё и поденщицей? Нелюба сказала, мол, допрежь гордячка у искройщиц трудилась, но как-то раз зашел к рукодельницам Койра, принёс старую верхницу. Верхницу эту крефф сунул в руки первой попавшейся девке, коей на беду оказалась Лела. Сунул и приказал скроить для Главы обнову, эта, дескать, совсем плоха — латаная-перелатанная. А Лела возьми верхницу, да на пол и швырни. И, говорят, добавила к этому, мол, пусть хоть голым ходит! Койра от такого непочтения сперва девку высечь велел, а потом гнать от искройщиков на поварню на подённые работы — мыть котлы да топить печи, коли иной труд ей не по нраву.
Вот она и мыла. И топила. Но с лицом таким, будто не виновата была, а за правду пострадала.
