Танит Ли - В поисках Белой ведьмы
— Этот великолепный дворец для твоих Потерянных из Каиниума был всего лишь скромным загородным домом. Однажды я видел их подземную дорогу, покрытую драгоценными камнями и металлом, а свод над ней был высок как небо. Они называли эту дорогу Путь червя. А этот дворец они, вероятно, назвали бы Голубятня или Хижина. Подходящее жилище для ведьмочки, которая доит коз и собирает фрукты своими белыми ручками. — При этом я взял ее за руку, предвидя, что между нами снова проскользит электрический разряд, как это было в первый раз. Но теперь он только зажег нас. Только искорки нервов пробежали по моей коже, когда я коснулся ее. — Ну, — сказал я. Накидка соскользнула. На Рессаверн оказалось голубое платье, голубое как потолок, ее белизна сияла из-под него. Ее тело казалось огнем, пытающимся прожечь эту одежду, чтобы достичь меня.
Но тут она отдернула руку прочь.
— Зерван, — сказала она, — сын Вазкора…
— Не надо имен, — произнес я. — Не надо больше имен, Ресса. Ты вела меня сюда, и я охотно шел за тобой.
— Я не имела в виду… и не думала…
— Так подумай сейчас. Обо мне.
— Карраказ, — сказала она.
— Пусть она подождет. До завтра. Я забыл о ней, как она намеренно забыла обо мне.
— Но… — начала она.
— Тише, — сказал я.
Ее взгляд поплыл, рот, даже сейчас пытающийся говорить, слился с моим, еще до того как смог найти нужные слова, в горячем поцелуе. Ее тело прильнуло ко мне. Плечи освободились от голубой води платья. Из одежды к моим рукам поднялись груди, каждая с алой звездочкой огня, ставшей осью моих ладоней. Она отвернула голову и тихо попыталась сказать, что так не должно быть. Но ее руки уже ласкали мою спину, и она прильнула ко мне, как будто мир рушился, и остался только я, чтобы спасти ее.
Я прижал ее к себе, и мы упали на гору мехов. Где бы ни соприкасались наши тела, огонь пронизывал нашу плоть. «Это новое ощущение», — подумал я, но эта мысль тут же выгорела из моего черепа. Платье как бы само звало меня освободить от него ее прекрасное тело. Ее ноги были прохладные и гладкие, но внутри их пылал огонь. Серебристый пушок внизу ее живота не был похож на человеческий, как и никакая другая часть ее распростертого тела, лежащего передо мной в свете свечей, как груда белого снега с рубиновым пятном рта, двумя алыми звездами на грудях и розовой пещерой во льду. Она не была девственницей, однако, как у какой-нибудь молодой богини в легендах, ее невинность, казалось, вернулась к ней специально для меня. Но она, похоже, была искушенной.
Голова Рессаверн откинулась назад. Она вручала мне себя с молчаливым диким наслаждением, ничего больше не отрицая.
Ее ненакрашенные ресницы были изящного платинового цвета. Я коснулся ее глаз губами и ощутил солоноватый привкус. Я спросил ее, почему она плачет.
— Потому что этого не должно было случиться между нами.
Многие женщины говорят так, утомительно стеная при этом, но с ней было иначе.
— Это должно было произойти, — сказал я. — Ресса, мы с тобой похожи и нравимся друг другу, ты и я.
— Да, — сказала она.
— А что ты имеешь против? Потому что мы пришли в этот мир через одну и ту же дверь, что мы брат и сестра? Неважно. У нас разные отцы. Кроме того, это слишком дикий взгляд на жизнь, чтобы помешать маленькому кровосмешению. Или, может, мне надо предположить, что ты воспитывалась среди дикарей? По-моему, тебя обучала Джавитрикс.
Ее слезы высохли. Ее глаза, которые я видел минуту назад ослепленными удовольствием, теперь снова превратились в огромные опаловые диски, непроницаемые, но проникающие повсюду.
— И еще, — сказал я, — кто узнает, после того как мы покинем эту волшебную гору — твою родину?
— Нет, — сказала она. — Покинешь ты, а я остаюсь.
— Ты пойдешь со мной, — сказал я. — Ты же знаешь, что не позволишь мне путешествовать одному.
— Позволю.
— Я испрошу тебя у старой леди, — сказал я, пытаясь пробиться сквозь эту тень, легшую на ее лицо, как надвигающаяся ночь. — Я встану на колени перед твоей Карраказ…
— Нет, — прервала она, и ее сильные, тонкие пальцы впились в мои руки. — Не ходи к ней теперь.
«Она боится, — подумал я. — Она считает, что предала колдунью тем, что легла со мной в постель, и будет наказана. Это уже слишком для нашей милой матушки».
— Пока я рядом, она не причинит тебе вреда, — сказал я.
Глаза Рессаверн вспыхнули. И я увидел, что это был гнев. — Ты не дурак, — сказала она, — так и не глупи. То, что я говорю тебе, это пророчество, предостережение. Оставь остров и живи своей жизнью где-нибудь вдали. Забудь о том, что сейчас было между нами, и о своих поисках Карраказ. — Ее гнев опал, и она мягко произнесла:
— А теперь пусти меня.
— Я не закончил с тобой, — сказал я.
— Но я закончила с тобой, Зерван. Да, в этом есть и моя вина, что мы здесь. Я признаю, ты — мой победитель, и я уступаю тебе. Но теперь все. Ты не заставишь меня сопротивляться. Ты не знаешь женщин с этой горы.
Этот спор заставил меня снова возжелать ее. Она не стала особо сопротивляться, а только когда я вошел в нее, застонала. Изгиб, где встречаются ее плечо и горло, источал аромат каких-то незнакомых цветов, сильнее, чем апельсиновый цвет. На секунду моя голова наполнилась светом, затем тьмой, и последний завершающий удар был похож на удар ножа в мое сердце.
В эту ночь я видел во сне своего отца. Тогда я правильно понял его приход. Это было всего лишь еще одно зазубренное лезвие, подобранное в холодном рассвете, что разбудило меня одного в том месте.
Как же хорошо я помню этот сон, как если бы он был реальностью, воспоминанием, чем, возможно, он и был на самом деле; или он был фрагментом какой-то другой жизни, где среда обитания была иной.
В этом сне я снова был ребенком, может, лет пяти. Он поднял меня к высокому окну, посмотреть на марширующие на улице войска. Была зима, земля покрыта белым снегом, на котором резкими черными пятнами выделялись люди и лошади. Он тоже был черный, черные одежды, черные волосы, смуглая кожа и черные драгоценные камни на ней. Гораздо чаще бросая взгляды на него, чем на его войска внизу, я вдруг с тревогой увидел отчетливый образ, как обычаю рисует ребенок, темный столбик с пустым пятном вместо лица. Но затем отец сказал: «Смотри вниз». Я тут же повиновался ему. Мне было пять лет, однако, я знал, меня научили: ему все должны повиноваться. «Ты должен запомнить на всю жизнь, — сказал он, — что ты наследуешь это, стремишься к этому, тренируешь свое тело и ум для этого. Я не хочу, чтобы ты возился со щенком, как какое-нибудь крестьянское отродье в этом возрасте. Ты родился моим сыном, чтобы стать таким, как я. Ты понимаешь меня?» Я ответил, что понимаю. Он поднял на меня глаза, которые были как дна потухших угля, и опустил меня с рук. И я понял, что ненавижу и боюсь его и что эти чувства связывают нас — испуг и детское проклятье, которое однажды станет мужским. И тогда я должен буду убить его так же, как он убил мою собаку. Или он убьет меня.
