Екатерина Казакова - Пленники Раздора
Девушка спешилась и спросила вроде бы дружелюбно:
— Как звать — величать тебя, уважаемый?
Мужчина с достоинством ответил:
— Честом.
— Так это ты, Чест, соседней веси в сороке отказал, когда к тебе обратились? — спросила Лесана, постукивая по голенищу сапога нарочно прихваченным с собой кнутом.
Староста, видать, понял, что дело для него принимает дурной оборот, и сошёл с лица. Однако на то он в деревне и главный, чтобы достоинства не терять и в грязь лицом с размаху не падать. Нашёлся быстро.
— Ты не гневайся, госпожа, — заговорил мужик мягко, ласково. — Ведь не со зла не отдал. У меня тут сорок дворов. Своей ребятни не перечесть. А из Враг сорока улетела, пождать лишь и надо было. Мне‑то как деревню без вестницы оставить? Оборотни лютуют, кровососы… Да и хворь та же могла нас стороной не обойти. Боязно.
Лесана глядела на него и думала: вот как так? Ведь такой же муж, отец. У самого, поди, семеро по лавкам. Ведь не глупый мужик, и не совсем бессовестный. Бессовестного да глупого не выбрали бы старостой. Так отчего не помог? Отчего отвернулся? Да не просто отвернулся — оттолкнул. Таких же людей, как он сам — с детьми, с бабами. Почему? Боязно, видите ли. Ну что ж…
— Ах, боязно? — протянула обережница. — Понимаю…
Лицо деревенского головы на миг просветлело, но тут же пошло багровыми пятнами. Не первый год жил Чест на свете, да и Лесана была никудышной лицедейкой, иначе как объяснить, отчего мужик попятился?
Впрочем, девушка его удержала. Бороду в горсть взяла да вниз дернула, ибо повыше насельницы Цитадели староста юхровский оказался. Головы на полторы.
— Страшно, значит? — переспросила обережница. — Ну, идём на конюшню. Я тебе покажу, как из Осенённых в крепости страх выбивают. И страх. И дурость.
Да так и поволокла за собой до ближайшего двора.
Как Лесана секла старосту, слышала вся деревня. Кнутовище о спину сломала, зато сон, словно рукой сняло.
— И запомни, Чест, ещё раз хотя обойдешь кого помощью, самолично приеду и голову отмахну, — сказала девушка и отшвырнула в угол бесполезный уже, измочаленный кнут. — А сороку свою ты нынче отправишь. И к лапке вот, грамотку прикрепишь. И не дай тебе Хранители, не выполнить.
Обережница бросила скорчившемуся на земле мужику тоненькую полоску бересты, исчерченную резами — нынче утром написала в Броды, чтобы отправили сороку в Дальние Враги, их‑де, сгинула.
— Мира в дому, — сказала уже от дверей.
Как не посекла от души, а всё одно, прохрипел юхровский голова вослед:
— Мира…
Гнида бородатая.
* * *Время — диковинная величина. То едва ползет оно, то вскачь несется, то неспешно течёт, а то замирает и, кажется, будто застыло навсегда. Или, бывает, для тебя миг тянется и длится, а для другого кого — пролетает быстрее птицы.
Об этом думала Клёна, глядя на Фебра.
Её время нынче тянулось, словно прошлогодний мёд. А его, должно быть, мелькало короткими ослепительными вспышками между пробужденьями. Девушка помнила, каково было ей выздоравливать прошлым летом, а ведь ратоборец изранен куда сильнее. Так что дни, которые для неё едва ползли, для него проносились пёстрым хороводом, в котором ни лиц не узнать, ни слов не разобрать.
Как‑то само — собой получилось, что хлопоты об израненном вое целители, не сговариваясь, доверили дочери Главы. Видать, распознали робкую девичью радость — Фебр шёл на поправку. Он уже не метался в жару, хотя по — прежнему спал больше, чем бодрствовал. Однако нынешний сон не был наведен дурманными травами, то было забытьё, дарующее исцеление и так нужный изъязвлённому телу отдых.
Помнится, когда ратоборец очнулся после целебной настойки и обморочного сна, в который рухнул едва не на сутки, Клёна как раз заканчивала вязать шаль.
— Птичка… — сиплым пересушенным голосом окликнули её.
Девушка выронила иглу и вскочила на ноги, роняя работу на пол.
Фебр улыбался. Взгляд у него ещё был мутным, а улыбка вышла слабой, да и голос был едва слышен.
— Не пригодилась куна‑то?
Клёна медленно покачала головой, все ещё не веря в то, что обережник её снова узнал и что, несмотря на мрачные предсказания Русты, он не повредился умом.
— А ты… боялась, — прошептал ратоборец, облизывая пересохшие губы.
Она осторожно приподняла его голову, дала воды. Он сделал три трудных глотка и закрыл глаза. На бледном лбу высыпала испарина. Клёна отставила ковшичек и смахнула пот ладонью.
— Ты отдыхай… — больше она не знала, что ему сказать.
Мужчина уснул, а его сиделка вернулась на свою скамеечку, сменила в светце догорающую лучину и вдруг уткнулась лицом в заледеневшие ладони, смиряя дрожь. Впервые её колотил озноб не ужаса, но облегчения. Будто отвалили с души огромную каменную глыбу.
…На следующее утро он проснулся чуть свет. Как раз пришёл Руста, так что Клёна с сожалением покинула скамью, на которой провела столько бессонных ночей. Ей нужно было идти на урок. Но впервые за всё время, пуще смерти, не хотелось сидеть в ученической зале и твердить резы. Однако девушка ушла.
Что там делал Руста, о чём говорил с очнувшимся воем, она не знала. Но вечером Клёну в лекарскую не пустили. Ихтор сказал:
— Не ходи пока сюда. Не надо.
— Почему? — у девушки побледнело и вытянулось лицо. — Почему гонишь?
— Ни к чему ты здесь сейчас. Седмицы две выжди. Пусть немного в силу войдет. Да и мы поглядим, что к чему. Он теперь быстро поправляться станет. А ты покамест учёбой займись.
— Почему? — снова упрямо спросила Клёна, а потом взмолилась. — Скажи хоть!
— Отец не велел, — сухо ответил крефф. — А уж почему — сама у него спрашивай.
Несчастная застыла, глядя под ноги. Не станет она спрашивать. Хотя Клесх объяснит, небось. Только и без того ведь понятно — раз не велел, значит надо так. И девушка ушла. А себе воспретила даже приближаться к Башне целителей, даже смотреть в ту сторону. Но глаза сами собой обращались к высокому крыльцу, если случалось Клёне оказаться во дворе и идти мимо.
Дни стали долгими… Такими долгими! И каждый тянулся, будто хотел стать длиннее предшествующего. И не хотелось думать о том, что же там происходит — в лекарской. Не хотелось. Но думалось. Клёна знала — отец туда ходил. Несколько раз. О том говорили. И оставался подолгу. Конечно, ведь Фебр был его выучем, почитай, меньшим братом.
И снова дни. Солнечные, тёплые. Бесконечные. И ночи. Прозрачные, звёздные, ясные. Тоже долгие — долгие. Когда лежишь без сна и кажется — не наступит утро. А если забываешься, то короткой чуткой дремой, которая утомительнее яви.
