Майкл Роэн - В погоне за утром
Валет медленно покачал головой. И снова трость постучала по земле. Теперь по моим конечностям стал разливаться холод, они онемели, и по ним разлилось свинцовое ощущение вялости, которое даже было не очень неприятным, как и этот мягкий, неумолимый голос:
– Боритесь, если хотите, но вы лишь напрасно причините себе боль. Не во власти людей такого сорта, как вы, сеньор, сопротивляться тому, что вас ждет. Дверь остается открытой, и никого нет за ней, кто бы закрыл ее. А что касается ваших друзей, позвольте мне ободрить вас. Немного терпения, и вы увидите, как их тревоги также подойдут к концу. А теперь, надеюсь, вы извините меня. Не следует откладывать наш серьезный ритуал!
Он отвесил мне один низкий поклон, затем еще один, круто повернулся, его накидка взвилась в воздух, и он зашагал прочь…
Или нет? Казалось, он шел, однако он двигался по жесткой земле слишком легко и слишком быстро, скользя, как лист, несомый ветром. Меня сотрясла смертная дрожь – пробравший меня холод был глубже самой земли. Каким-то образом я расстроил его планы, и теперь, как обычно бывает в гневе и разочаровании, он сбрасывал маску.
– Что он такое, черт побери? – выдохнул я.
Ле Стрижа охватил приступ неудержимого смеха:
– Ну, конечно же, да, ты просил его! Как трогательно; только вот чуть запоздало – где-нибудь на век или два! Как же ты сразу не заметил? По глазам, мальчик, по глазам. Существо, которое выгрызли изнутри, как паразиты – личинку; ходячая оболочка. От него ничего не осталось, кроме привычек и воспоминаний, настоящий человек уже давно съеден. От такого, как этот, человек должен держаться подальше, если хочет остаться человеком! Мало пользы просить его!
– А что еще я могу сделать? – резко спросил я, чувствуя, как кровь отхлынула от моего лица. Дон Педро старался уверить меня в том, что я могу пойти по тому же пути, что и он, и при этом оставаться человеком. Что же это будет на самом деле? Меня будут водить, как куклу, только изнутри?
И буду ли я вообще знать об этом? Будут ли мне приходить в голову мысли так, как приходили мои собственные? Идеи, как действовать, что казались большей частью моими собственными – и все же, по временам в них могло закрадываться чувство беспомощного сомнения. И все это время будет оставаться все меньше и меньше того, что действительно принадлежит мне, до тех пор…
Я теперь слишком ясно понял, что имел в виду Ле Стриж. В школе, изучая биологию, я держал гусениц. Некоторые из них внезапно погибали; и я обнаружил, что растущая в них личинка осы выедала их начисто, оставляя только кожу, как подобие сумки, живую маску плоти. И все это время они продолжали двигаться, питаться точно так же, как всегда, так что я никогда не замечал разницы.
– Я не хочу становиться таким, как он!
– Ты не сможешь этому противостоять, – ровным голосом сказал Стриж. – Все так, как он говорит. Ты тоже пуст, хотя и не отдаешь себе в этом отчета. Может, менее пуст, чем он, раз уж выказываешь некоторую заботу о других; но дух в тебе слабый и вялый. Ты не знаешь ни большой любви, ни сильной ненависти; ни великого добра, ни великого зла. Ты лишил свою жизнь всего того, что составляет смысл жизни, и у тебя внутри слишком много свободного места. Такие люди легко становятся одержимыми, и часто, независимо от того, что они об этом думают, они это только приветствуют.
– Это ты так говоришь! – зарычал я. – Это ты все твердишь мне это, черт бы тебя побрал! Кто ты такой, чтобы выносить мне приговор? Ты почти такой же придурок, как он! Если ты полноценный человек, я лучше буду пустым.
Улыбка Ле Стрижа неожиданно стала устрашающей, и в его глазах мне показалось, что я увидел рыжий отблеск костра среди замусоренного кустарника его пустого разума:
– Я-то полон, я содержу в себе множество величин… Большую часть из них ты не поймешь, и они тебе не понравятся. Но по крайней мере все они выбраны мною самим. Они служат мне, а не я им.
Меня пробрала дрожь:
– А я? Зачем я ему так сильно понадобился?
Старик фыркнул:
– Зачем? Разве это не очевидно? Этот Дон Педро, при всей своей власти, покинул Сердцевину много веков назад и нигде больше не обитал, только на этом острове. За это мы должны быть благодарны. Он мало знает тот мир, которым мечтает править, в то время, как ты, хоть ты и мальчишка, умеешь им манипулировать. Имея тебя в качестве инструмента, они получат в свое распоряжение все твои знания и опыт. Им не потребуются больше неуклюжие заговоры вроде того, что вы со штурманом провалили – не надо будет пытаться внедрить ДУПИЮ и протаскивать свору Волков через ваши барьеры, чтобы приобрести власть над Сердцевиной путем разбоя. Они смогут провозить контрабандой все, что пожелают, такими путями, которые нам в Портах недоступны. И они могут метить даже выше, коль скоро они рассчитывают, что займешь высокое положение. Чего только не достигнет политик, имея за спиной поддержку в лице мощи Невидимых, если его подчиняют себе хитро и безжалостно! Ты распространишь их господство на все круги Мира…
– Прекрати! ПЕРЕСТАНЬ СЕЙЧАС ЖЕ! – казалось, голос Клэр разорвал те путы, которых не могли сбросить ее руки и ноги. – Нечего злорадствовать над ним, вонючий старый ублюдок! Он не виноват!
Неожиданный раскат барабанной дроби словно придал вес ее словам – мощный удар, резко сменившийся молчанием. Толпа закачалась и расступилась, и на секунду я увидел сами барабаны – темные цилиндры высотой в рост обычного человека, сгруппированные по три, со стоящими за ними барабанщиками-Волками. Их толстая кожа блестела от масла и пота, их крашеные гребешки, как у попугаев, задевали крышу церемониального ТУННЕЛЯ.
– Ты действительно ничего не можешь сделать? – хрипло спросила Молл в наступившую краткую паузу. – Что-нибудь, пусть самое отчаянное?
Стриж презрительно засопел:
– Если бы мог, не стал бы ждать, пока ты мне скажешь! Церемония начинается. Сначала manges mineurs – малые жертвоприношения, чтобы вызвать Невидимых снизойти к их почитателям. Затем manges majeurs – великие жертвоприношения, которые должны подчинить их воле Дона Педро. А потом – потом будет уже поздно. Они приведут свою силу, чтобы она вселилась в нашего пустоголового друга, и он должен будет пасть. Мы, правда, все равно этого не увидим. Если и есть какая-то надежда… – Он резко качнул головой в моем направлении, и я впервые заметил, как в его древнем суровом взгляде мелькнул страх. – Тогда это будет зависеть от него.
– От МЕНЯ?!
Я чуть не заорал в голос от сознания жестокости всего этого. Свалить все на МЕНЯ?
Пальцы поглаживали барабаны, и барабаны пели – низкий гул, который разбухал и рос. К нему примешивалась новая нота, тихое монотонное пение, странно выпадавшее из ритма, неровная, искореженная музыка. Там были и слова, но я не мог разобрать их. Затем натянутые на барабаны шкуры взревели, когда на них обрушились костяные палочки и раскрытые ладони, – это был раскат, взрывавшийся и замолкавший, как прибой. Потом он перерос в какое-то подобие марша. Из-за барабанов появились фигуры, они наполовину покачивались, наполовину вышагивали с важным видом, с серьезной медлительностью ритуальной процессии. Медленно, очень медленно приближались они к огню, к высоким белым камням. Высокий Волк в черных лохмотьях показывал им путь, потрясая огромной тыквенной бутылью, висевшей на чем-то вроде костяшек и белых горошин слоновой кости, поблескивавших в свете костра, – а, может быть, это были зубы? По другую сторону от него две женщины-мулатки, казавшиеся рядом с ним карлицами, помахивали длинными тонкими посохами, на которых развевались флаги, расшитые сложными знаками веверов. Вслед за ними маршировали двое караибов, держа на татуированных ладонях абордажные сабли, а позади шли мужчины и женщины всех возможных рас и народов, потрясая тыквенными бутылями с костями, шаркая босыми ногами по земле. Я видел, как некоторые из них наступали на острые камни, все еще горевшие головешки, разбросанные костром, но, казалось, они этого не замечали. Когда они проходили, от толпы отделились новые люди, а остальные подхватили песнопение и стали раскачиваться ему в такт, широко раскидывая руки, перекатывая головы из стороны в сторону. Все еще распевая, они кружили вокруг пламени, а потом остановились перед камнями-алтарями.
