Майкл Роэн - В погоне за утром
Он негромко хихикнул.
– Чтобы я, их мучитель, помогал им получить свободу! Хотя я, разумеется, следил за тем, чтобы последствия были достаточно кровавыми, чтобы они годами не знали покоя. И в том еще большая ирония, что они своим поклонением помогли моим спотыкающимся ногам встать на тропу власти.
За это время никто не произнес ни слова; нетрудно догадаться, почему. Однако при его последних словах резко поднялась чья-то голова, и голос хрипло произнес:
– Твоим? Самого зверского из своих мучителей они почитали как своего освободителя? Ритуалы Петро, живой дух мести рабов – культ гнева, кровавых жертвоприношений – это все ТВОЕ?
К моему изумлению – и, судя по виду этого человека, к его тоже – это была Молл, она нашла в себе силы заговорить. Измученная, окровавленная, бледная, но живая и в полном сознании. Мое сердце буквально подпрыгнуло при виде ее. Человек, которого она назвала Доном Педро, казалось, испытывал по этому поводу совершенно иные чувства. Его темные глаза метнули в нее взгляд, похожий на язык змеи, и он поклонился, в этот раз напряженно, почти осторожно.
– Сеньорита права, – сказал он. – Мое, все мое. Толпа обнимает того, кто проливает перед нею кровь, не замечая, что кровь – ее собственная. Разве не так всегда бывало с освободителями?
Молл больше ничего не прибавила, лишь изо всех сил старалась не отводить от него взгляда. Он отвернулся от нее так резко, что его накидка взметнулась, и снова встал лицом ко мне:
– Я Дон Педро, кого они зовут Петро, и коль скоро я сам стал одним из Невидимых, все их могущество отдано мне в руки. – Он сжал руки медленно, сурово. – Я прожил много веков, прежде чем, наконец, сделал великий шаг. Я привел к расцвету мою внутреннюю цель, вошел в свою настоящую силу. И все же рядом с Невидимыми я был все равно что никто. Когда тебя боятся, когда тебе повинуются – это много; однако те, кто повиновались, были всего лишь бедными людьми с несчастного острова, их легко было приручить, легко было погонять. И хотя они считали меня богом, я был всего лишь посредником, способным тонкими путями призывать к власти Невидимых, однако мало чем владел сам. Власть Невидимых! Она всего лишь напоминала мне еще сильнее о моей собственной пустоте. Потребность власти бурлила во мне, в прах развеивала мои самые утонченные радости. Агония целой расы казалась мне слишком малоценным даром, чтобы утешить меня, служить компенсацией того, чего я не имел! И я постоянно экспериментировал, вызывал, расспрашивал, торговался – до тех пор, пока, наконец, не понял, что для того, чтобы достигнуть большего величия, мне сначала надо потерять все, что имел. И я сделал последний шаг, самый великий. Я сбросил свои оковы. Я оставил Внутренний Мир и пустился вплавь по течению Времени, в постоянном поиске некоего более тесного, глубокого, более полного союза со Смертью. Я искал – и нашел! Среди самих Невидимых я нашел одного, вечно жаждавшего господства над остальными и над более широким миром – и, наконец, над всеми мирами, которые только возможны. И все же даже Он не мог этого достичь, во всяком случае, один. Его сила была бесконечно больше моей, однако мой живой ум – вот чем он был обделен. До тех пор, пока не пришел ко мне и не соединился со мной, влился в мое пустое сердце. Я нашел – и впервые в моей долгой жизни я почувствовал вкус свершения! Я был наполнен с высоты до самых глубин, я был завершен, более чем завершен!
Он прижал руку к груди.
– Смешавшись таким образом, мы стали Одним великим – более великим, чем Его товарищи, и властелином над ними. Способным сгибать их по моей воле, мучить не просто смертных, но и высшие силы, и вытягивать из них силу, чтобы она переходила ко мне. Налить кровью глаза Эрзулии, зажечь огонь в ее бедрах! Довести Агве до штормового безумия, заставить Дамбалла трясти Землю в пределах его мира! Все должны повиноваться мне, когда бьют мои барабаны, когда поют мне ритуальные песни – когда через мой камень перехлестывает кровь жизни!
Пламя неожиданно затрещало и вспыхнуло, и хотя он практически стоял спиной к костру, казалось, что в его глазах блеснул ответный отблеск.
– Я обрел высшую власть, какую искал – и в этот бесконечный час я впервые испытал истинную радость. И это, сеньор Эстебан, все это я предлагаю вам – и вы СМЕЕТЕ колебаться?
– Что… – Я говорил хрипло, словно каркал. – Что вы собираетесь делать?
Длинные пальцы задрожали, как падающий дождь.
– Сегодня наши ритуалы вызовут ЛОА – и они придут. Придут к вам! Но не в своих обычных естественных формах, нет, чтобы играть в звериные празднества с дураками. Они придут, как я им велю, во власти и ужасе, которые мы напустим на этот ничего не подозревающий Внутренний Мир, вы и я! Они пройдут сквозь него, сквозь все бесконечные вселенные, сквозь все время и времена, что спиралью вьются от него! Они станут нашим винным прессом, в котором мы станем давить сердца и людей, и высших сил одинаково, давить их в их горькой судьбе. Начиная с агонии одного ребенка и кончая мирами, что будут умирать в медленном пламени!
Должно быть, он уловил выражение моего лица. И сделал протестующий жест:
– Разумеется, для вас сейчас это все не более чем загадки. Вы еще не цените этого – да и как можете вы это оценить? Однако я ожидал большего – честолюбивых стремлений, назовем это так. Разума, не столь увязшего в трясине заботы о преходящих судьбах других. И все же, уверяю вас, все станет вам ясно, скоро, скоро. Когда вы, в свою очередь, станете завершенным. Когда ЛОА займет свое место внутри вас, когда вы уже не будете более оболочкой, которую от себя оставили – тогда вы поймете. Протяните руку, сеньор Эстебан, примите с радостью чашу, что вам предлагают! Это великая честь, но она такова, что вы не откажетесь от нее, если вы по-настоящему мудры. – Его голос понизился до тихого воркующего шепота. – И, откровенно говоря, я не мог бы позволить вам отказаться.
Теперь его любезность была уже просто насмешкой. Сначала он вил паутину вокруг меня, сеть значений, что крылись за его словами, заряженными некоторой властью, чтобы убедить меня, заманить в западню, чтобы я с готовностью подчинился. А теперь все это развеялось по ветру, как рваная паутина. Он не стал бы теперь пытаться взять меня хитростью, а значит, как я догадался, он рассчитывал на силу. Какого рода силу, я угадать не мог; но я жутко перепугался. От одной мысли о том, что я потеряю себя, я трясся, и все мои раны болели. По-глупому, ибо я знал, что это бесполезно, я напряг все силы и забился в своих путах, но железное ожерелье на шее лишь застучало. Когда-то оно сдерживало самых сильных рабов; а что он сделал с ними? Я старался сдержать жалобный стон и был страшно пристыжен, когда мне это не удалось.
