Федор Чешко - Ржавое зарево
Хорь подавился недовыговоренным словом, в замешательстве развел руками:
— Так ведь не было его тут…
— Не было? Или упустили?
— Не могли упустить, вот те крест! — размашисто осенил себя святым знамением Хорь. — Все, кто здесь был, здесь и остались. А его среди них нету. Видать, обманул нас лапотник. Эх, кабы знал, еще и не так бы его… — Он спохватился, зажал ладонями рот.
Чекан, впрочем, будто и не заметил обмолвки. Он снова спросил, все так же хмуро глядя в пол:
— Кого из челяди в живых оставили? Кого выспрашивать будем, где схоронился боярин?
Хорь поскреб затылок, повздыхал.
— Никого не осталось, — признался он наконец. — Только безъязыкая эта, да вот она… — Его грязный корявый палец ткнулся едва ль не в лицо боярышни.
Чекан шагнул вперед, наклонился, поднял с пола увесистую, в деревянный переплет заключенную книгу. Девушка при его приближении плотнее втиснулась в стену, черты ее исказились — не от страха, от омерзения, словно бы к лицу ей гада болотного поднесли.
С негромким вздохом Василий перелистнул желтые, трепанные по краям страницы, запинаясь взглядом о тщательно выписанные золотом да киноварью заглавные буквы. Он немного знал грамоту и сумел (с трудом, напряженно шевеля губами) разобрать по складам: «Жития и деянья великомучеников святых…»
Тихонько вздыхали переминающиеся у стен опричники, потрескивали рубиновые лампады перед забранными в прихотливое серебро лицами бессмертных постников и аскетов, где-то стонала на сквозняке неплотно прикрытая дверь…
Время шло; за стенами, верно, уже полной силой налилась беззвездная ночь, а Чекан все не мог решиться на то неизбежное, которого властно требовал долг.
А потом Хорь утер ладонью драную рожу, стряхнул на пол красные капли да злобно помянул боярскую челядь; и Василий очнулся, рванул себя за бороду, прогоняя оцепенение безнадежности. Хватит. Тянуть — оно только хуже.
Все равно ведь придется, так что уж сожалениями душу мытарить?
Он зачем-то вновь положил книгу на пол, выпрямляясь, не удержался и словно ненароком притронулся к содрогнувшемуся девичьему колену. И сразу понял, что сделал это зря. Скользким червячишкой закопошилась дурная мысль: приказать всем спать до утра, а самому тайно посадить ее на коня и увезти далеко-далеко, где не достанут их ни князь-боярин, ни царский гнев, ни длинные Малютины руки. Можно бежать к казакам, на Волгу или в Приднепровье, а можно и в Литву, к Курбскому. Тот примет — поди, не забыл еще, как отличал Ваську Чекана за удаль под казанскими стенами…
Мысли эти ужаснули, а вслед за испугом пришла и спасительная злость на ведьму проклятую, одним своим видом способную подтолкнуть к измене.
И злость на себя.
Почти отважиться на ТАКОЕ, и ради чего?! Ради этой девки?! Да ты хоть сожги сам себя, хоть душу сгуби за нее — только ледяное презренье в ответ получишь. Ох и дурень же ты, Васька… Ох и дурень…
Он ногой придвинул к себе резную скамью, сел, крепко уперев кулаки в колени, сумрачно глянул в серые, безразличные ко всему глаза.
— Где родителя твоего искать? Говори!
Молчит.
Даже взглядом не снизошла подарить. Сопящий от нетерпения Хорь кинулся помогать:
— Развяжи язык, ты, кобылища!
Чекан, не глядя, ткнул каменным кулаком в Хореву скулу: «Закройся. С тебя, собаки, еще за провожатого спросится».
От несильного с виду удара Хорь спиной и затылком грянулся о недальнюю стену, скорчился под ней. Василий коротко зыркнул на него, снова повернулся к девушке:
— Ты говорить-то будешь?
Молчит.
— А ведомо ли тебе, что отец твой замыслил на жизнь государеву покуситься? Что укрывать его означает царю изменять, — сие тебе ведомо?
Молчит. Господи, смилуйся, сделай так, чтобы она заговорила!
— А разумеешь ли ты, что тщетно твое молчание? Мы ведь все едино сумеем тебе язык развязать. Пытки тебе не выдержать, нет. Уж не доведи до греха, скажи сама.
Чуть шевельнулись тонкие бледные губы, еле заметно дрогнул округлый подбородок… Решилась заговорить? Нет. Шепчет что-то неслышное, истовое. А глаза — огромные серые ее глаза — такими стали отрешенными, светлыми, будто уже не этому миру принадлежат.
Чекан скрипнул зубами, встал. Пряча повисшие на ресницах слезы, буркнул:
— Ничего, скажет. Калите железо.
* * *Сквозь низкие тучи сочился мутный коричневый свет — наверное, всходила луна. Тусклые, еле различимые блики проступали на мокрых от оседающего тумана бревнах, скользили по вытоптанной плотной земле, стыли на лицах мертвых княжьих холопов…
Чекан сидел, привалясь плечом к резным перилам вычурного крыльца.
Он слушал хрусты и шорохи притаившегося за частоколом леса, надрывные всхлипы ночных птиц, храп спящих в разгромленных боярских палатах опричников — слушал и пытался вобрать в себя пустоту и непроглядность ночи, смять, погасить ею мысли и чувства свои. Но попытки его были тщетны.
Он надеялся, что хрупкая девочка испугается пытки, что один вид приближающегося к коже докрасна раскаленного железа сломает ее упорство.
Но случилось иное.
Она так и не сказала ни слова — даже не застонала, даже не разомкнула плотно стиснутые губы. Но выдержать пытку огнем ей было, конечно же, не под силу.
И она умерла.
А перед смертью прокляла его, Ваську Чекана.
Молча.
Без слов.
Взглядом.
А потом ее византийский лик вдруг стал лицом горько обиженного ребенка, и стало ясно, что это конец.
Долго, очень долго не хотел Чекан поверить в случившееся. А когда поверить все же пришлось, то захотелось надеяться, будто упрек, читающийся в глазах многих из стоящих вокруг, вызван не тем, что не позволил он им до пытки побаловаться с пригожей боярышней.
И вот теперь — так страстно желавшееся одиночество (опричник, которому назначено караулить с той стороны, не в счет: он, похоже, заснул — и черт с ним, пускай). А впереди — неизбежно мучительное утро… Но, быть может, поиски растреклятого пса помогут забыться? Быть может, преступный боярин все же посмеет не покориться царевым слугам, и в новой рубке удастся напроситься на смерть?
Внезапная мысль будто громом поразила Чекана, вздернула его на непослушные ватные ноги, погнала в заваленную обломками разбитой двери темень сеней.
Ведь он же так и не закрыл ей глаза! Своим четверым закрыл — даже тому, которому и закрывать-то нечего было, огладил кровавую лепешку лица, а ей… Как же он мог позабыть?! Или аж настолько не хотел смириться с безвозвратностью потери? Нельзя так, не по христианскому это обычаю…
Бесплотным призраком крался он по лестнице, боясь разбудить спящих, перед входом в обернувшуюся пыточной опочивальню замер на миг, набираясь решимости, но так и не смог войти.
