Гленда Ларк - Оскверненная
Через два дня, когда я явился в комнату в здании Синода, отведенную Гилфитерам и Райдеру, я обнаружил всех троих сидящими за столом; выглядели они как иногда выглядел я, проведя в городе бурную ночь.
– Что случилось? – спросил я, присоединяясь к ним.
– Один из семерых, принявших лекарство, прошлой ночью умер, – сквозь зубы ответил мне Райдер.
Я замер. У меня не было особых причин считать, что к этому приложили руку Датрик и Варден, но логика подсказывала, что так оно и есть. Зачем иначе было интересоваться именами? Я просто не хотел об этом думать, не хотел знать. Теперь же я похолодел. Убийство… о Боже!
– Умер? От чего? – спросил я, с трудом выталкивая слова.
– Мы думаем, что возникла какаято форма заражения крови, – ответил Келвин. – К несчастью, его родные так раздражены, что не позволяют нам сделать вскрытие.
– Сделать что? – переспросил я. Я был так ошеломлен, что плохо понимал то, что мне говорили.
– Обследовать тело, чтобы установить причину смерти. У себя на Небесной равнине мы делаем такое обязательно.
– А еще один из прошедших лечение болен, – добавил Райдер. – Нам придется признать, что наше снадобье не только исцеляет – оно убивает.
– Бессмыслица какаято, – пробормотал Гэрровин. – Не верю я в это. Если то, что мы получили из последа, было ядовито, то как выжила роженица, да и младенчик тоже?
– Мы какимто образом загрязнили вещество? – предположил Келвин. Лицо его было белее мела, и веснушки выделялись на нем, как кляксы; изза привычки запускать руку в волосы он выглядел еще более растрепанным, чем обычно.
– Такое невозможно, – проворчал его дядюшка. – Вспомни обо всех наших предосторожностях. Нет, загрязнения не было. Может быть, это просто совпадение.
Я молча сидел и слушал, как они спорили. Дышать мне было трудно, я никогда в жизни не чувствовал себя хуже. Человек умер потому, что я его назвал. Его убили. Убили властью правительства, которое я обещал уважать и которому служил. А я был так глуп, что не предвидел такого, хотя все знаки были налицо. Я облизнул пересохшие губы. Как же с остальными… Если я признаюсь, спасет ли это их?
Мысли мои разбегались, отчего я чувствовал себя совсем больным. Если я скажу правду, силвмагия – а с ней вместе и значительная часть процветания островов Хранителей – обречена. Если промолчу, Райдер положит конец экспериментам, считая, что снадобье убивает людей. Сослужу ли я службу своей стране и таким, как я сам, способствуя убийствам? Или мне следует быть верным своей религии и морали, тем самым разрушив образ жизни целого общества? Я знал, что сказала бы мне Джесенда. Я Джесенду любил. Если я предам Совет хранителей и ее отца, едва ли я смогу рассчитывать на ее любовь и на то, что она выйдет за меня замуж.
Если бы Келвин и Гэрровин не были так встревожены, если бы их собственные эмоции не притупили их нюх, они уловили бы миазмы моей вины.
Оглядываясь на прошлое, я удивляюсь тому Эларну, которым я тогда был. Как смог я принять то решение, которое принял? Я не нахожу ему морального оправдания. Я позволил еще шестерым умереть в течение недели, одному за другим, потому что мечтал о женщине, женщине горячей, чувственной, непредсказуемой, и отчаянно хотел на ней жениться; потому что хотел заслужить одобрение ее отца; потому что думал, будто как силв я должен быть верен силвам… потому что острова Хранителей были моей родиной и глава Совета потребовал этого от меня. Воины убивают, чтобы защитить свою страну, рассуждал я; мой поступок ничем не отличается…
Конечно, разница была – такая же, как разница между изнасилованием и близостью любящих друг друга людей. Мудрость, которую принесли мне годы, не помогает мне понять, почему тогда я этого не видел.
Келвин Гилфитер говорил, что шрамы, нанесенные виной, оставляют свой отпечаток на всей последующей жизни. Он был прав. Я дорого заплатил за свою слепоту, и по сей день я верю, что мне предстоит расплатиться еще раз, когда я предстану перед своим Творцом. Это будет только справедливо.
После того как я вышел из Синода в тот день, я уже не вернулся. Я проводил время с Мартеном и с самыми беспутными из своих друзей. Я проигрывал свой заработок, каждый вечер напивался до скотского состояния, участвовал в глупых проделках, влезая на балки крыши Бюро матриархов или карабкаясь ночью на все башни университета по очереди, чтобы выиграть пари. Я плавал на полозе, рискуя так отчаянно, что, несомненно, заслуживал наказания, хотя ни разу и не попался. Чем сильнее я рисковал, тем больше мне, казалось, везло. И каждый день я узнавал о смерти еще одного из семерки, пока узнавать уже не стало не о ком.
Медленно тянулись недели. Я похудел, но зато приобрел репутацию человека, противоречить которому небезопасно. Друзья начали меня избегать; только Мартен оставался верен мне, даже когда я подвергал нашу дружбу серьезным испытаниям. Я оказался близок к изгнанию из Гильдии за поведение, не подобающее пловцу: имелось в виду мое постоянное пьянство.
Райдер, когда я встречал его в городе, выглядел человеком, преследуемым мучительными мыслями, Келвин казался поникшим, и только Гэрровин оставался прежним. Однажды Келвин остановил меня и рассказал, что Гэрровин хочет продолжать эксперименты, потому что не верит в то, что семерых убило их снадобье. Сам Келвин и Райдер, впрочем, категорически отказывались продолжать пробы. Слушая Келвина, видя его отчаяние, я ощущал свою вину как тяжкий груз, от которого невозможно избавиться. К тому времени, конечно, Келвин уже учуял мою вину, но он думал, что она имеет те же корни, что и его собственные угрызения совести. Он был слишком хорошим человеком, чтобы предположить, будто я способствовал убийству.
Я попрежнему старался избегать всех троих – и Райдера, и Гилфитеров.
И тут, как раз накануне празднования прилива КороляКита, примерно через два месяца после того, как Джесенда покинула Ступицу, все начало открываться.
Глава 27
РАССКАЗЧИК – ЭЛАРН
Все началось с возвращения с Брета трех кораблей хранителей.
Я как раз был в порту Тенкора, когда ктото сообщил, что флотилия приближается. Я влез на башню здания Гильдии на набережной, рассчитывая увидеть корабли. Ступица была скрыта грозовыми тучами, изредка озаряемыми желтыми вспышками молний. Когда же я посмотрел на юг, в сторону открытого моря… не могло быть зрелища более величественного, чем три корабля Совета хранителей, на всех парусах входящих в пролив на гребне приливной волны. На фоне черных туч гордо реяли их флаги. Корабли были великолепны!
Обычно суда так стремились воспользоваться приливом, чтобы с его помощью пройти как можно ближе к гавани, что поднимали сигнальные флаги, приглашающие лоцмана сразу же, как только миновали стоячую волну. Лоцманы – все бывшие гребцы на баркасах – добирались на корабли на шлюпках так быстро, что суда не теряли волну прилива. Я ожидал, что так будет и на этот раз, поэтому с удивлением – и с бурно колотящимся сердцем – увидел, что только два корабля из трех затребовали лоцманов. Я воспользовался подзорной трубой, установленной на верхушке башни, чтобы прочесть названия этих кораблей: «Свобода хранителей» и «Правосудие хранителей». Третий корабль, «Гордость хранителей», просигналил, что собирается встать на якорь, как обычно делали, если в гавани у причалов не было свободных мест.
