Сергей Смирнов - Цареградский оборотень. Книга первая
Но эхо опередило его крик.
— Брат! — затмив весь луг, всадников и возы, донеслось, ударило ему в лицо, окатило с головы до ног то бесценное слово.
Замер конь. Замерла, оцепенела не тающей на жару ледяной глыбой в Стимаре вся его ярость.
— Брат! — прошептал он, откликнувшись на эхо.
От переваливавшей через луг северской добычи оторвался всадник и понесся навстречу Стимару.
— Коломир! — прошептал Стимар и стал холодеть от страха-удивления.
Родной брат уменьшился с тех пор, когда он видел его последний раз с ромейского корабля. Чем ближе он становился, скача во весь опор к младшему брату, тем казался все меньше, хотя выглядел таким же статным и крепким воином, как и сам отец, как воины отца, как закаленные в битвах сумрачные готы.
Коломир показался даже меньше, чем в тот последний миг, когда Стимару оставалось только моргнуть, чтобы старший брат, стоявший рядом с отцом, сам отец, Туров род и весь град Туров исчезли на целых девять лет, пропали за деревьями, за чужими межами, за окоемом земли.
Княжич тряхнул головой, отгоняя наваждение и вместе с наваждением нежданный страх. Он спрыгнул с седла первым, чтобы хоть раз еще, при встрече, посмотреть на брата снизу вверх — так, как он всегда смотрел на него в былую, канувшую за межи и окоем пору.
Коломир осадил коня. Дымился его конь, дымился и сам Коломир. Боевой пот сходил с него на жару кислым паром.
Он соскочил с седла и, двинувшись к младшему, замер-оцепенел сам, только теперь увидев, что Стимар стал вровень с ним.
Воин, провожавший Стимара, почуял между братьями неладное и, решив присоединиться к своим, пустил коня дальше по лугу.
Оцепеневшего брата Стимар наконец успел хорошо разглядеть. Коломир пустил первую бороду, еще сквозную и незрелую, но уже рассеченную межой боевого шрама. Он все сильнее врастал в кость и плоть отца, принимал его черты — удлиненное и прямое, береговым утесом, лицо, тяжелые скулы, брови-тучи, высокий и чистый лоб, по которому жизнь будет высекать морщины, как по ромейскому надгробию каменщик высекает слова, украшающие судьбу покойника.
Но в глазах Коломира огонь этой ночью только отражался, а не горел сам собой, как бывало у отца в грозные часы. В глазах Коломира отражался огонь чужого града.
Девять лет подряд, самыми горькими ночами, Стимар грезил, что старший брат первым обнимет его.
Однако в жаркую ночь встречи вышло наоборот: Стимар сам шагнул навстречу Коломиру и первым обнял его. Плечо Коломира оказалось не выше плеча Стимара. Его висок сошелся с виском младшего брата.
Коломир пах пеплом и степным ветром, разносящим огонь по разнотравью от края и до края земли.
— Теперь Уврату с тобой не справиться, — сказал Коломир первые слова, — коли он воротится домой. Ты окреп, молодший.
— Ты стал, как отец, старший, — отвечал брату Стимар. — От тебя пахнет Полем.
— А от тебя — ромейским воском, — поведя носом и подумав, определил Коломир.
— Говорили, что — волком, — не сдержался Стимар, и тень слова застряла у него в горле тугим комком.
Коломир оторвал от себя молодшего и из-под своих тучек-бровей пристально, по-отцовски, заглянул в брата, крепко держа его руками за плечи.
— Кто говорил, кто видел — тот положит виру, — сурово изрек он. — Будь то чужой или свой.
Те слова, что Стимар хотел сказать отцу, все остались позади, у отца. Для старшего брата осталась только грусть, и Стимар только грустно вздохнул.
— Отец не видел волкодлака. Ты тоже не видишь, брат, — нехотя, через силу, проговорил он. — Отец, ты и я — мы все чересчур долго ходили далеко за нашими межами.
Коломир отпустил брата и отступил на шаг, к своему коню.
— Конь не подпускает к себе волка, — твердо сказал он. — Нет волкодлака, Стимар.
— В Царьграде мне дали иное имя, — сказал младший. — Я носил его дольше того имени, что дал мне отец… хотя ты, старший, и не вводил меня пред тем в Дружинный Дом.
— Какое имя? — эхом вопросил Коломир.
И княжич назвал старшему брату имя, которого он не слышал и даже не вспоминал с того мгновения, как канул в воду родной реки с ромейской галеры:
— Стефан[87].
— Что за имя? Ромейское? Разве от волка? — растерялся и встревожился Коломир.
— Так звали человека. Он жил давно, — ответил княжич. — Он поверил в того Бога, какой сам был человеком. За эту веру его побили камнями.
— Ромейское пусть и остается у ромеев вместе с их Богом, коли этого Бога можно побить камнями, — весело взмахнул руками Коломир. — Или брось такое имя в огонь. Дома оно тебе не пригодится. Некому будет бросать в тебя камни — сам руки за то оторву любому.
Он вскочил на коня и позвал за собой младшего:
— Пора домой, брат. Виру мы за тебя и Богита с Лучиновых взяли. Ты видел отца? Он взял виру с вятичей?
Стимар смотрел на брата, чувствуя, что из памяти, из души удаляется нечто куда большее и дорогое, чем ромейский сон о Лисьем Логе, выгоревшем в яви. И вся его ярость вдруг утихла, улеглась, ни на что не сгодившись — только зря коня гнал.
— Взял. Чересчур велика вира, — пробормотал он, садясь в седло. — Как бы мне за нее самому в огонь не пришлось идти.
— Что речешь? — не расслышал старший брат.
— Спрашиваю: Лучиновых всех порезали? — мрачно спросил Стимар, двинувшись с братом стремя в стремя.
— Всех не всех, — все с тем же лихим весельем отвечал Коломир. — Князя рубили — не дорубили. Навалились радимичи скопом, отбили, отволокли в чащу. Да не княжить ему теперь без десницы… А девок его красных прихватили. Все трех. Как подосиновиков с одной поляны.
— Девок?! — обомлел Стимар.
— Тебе подарок от меня, — сверкнул глазами Коломир. — Слыхал уже, слыхал я от Броги, как Лучинов своих дочерей тебе на пест силком сажал — выдоить тебя вроде телки, а потом и кровь заодно пустить, чтоб от тебя на его земле ничего зря не пропало. Ловок Лучинов!
Коломир рассмеялся. Но не как отец — раскатившись громом, а иначе — с треском большого огня, будто и был тому близкому огню родным братом не менее, чем ехавшему по левую от него руку Стимару.
Чудная свадьба еще до заката отпечаталась у Стимара в памяти не явью, а чудным сном, а избранная им невеста — не иначе как вилой, девой небесной, давно унесенной ветром в неизвестную сторону.
— Теперь сам их распочни, коли хочешь, — все балагурил старший брат, кичась перед младшим своей властью, пока в душе у того мучительно срасталась разорванная явь.
Коломира удивило молчание брата и его неживой вид, и он добавил уже не шутя:
