Валентин Маслюков - Погоня
Нет, это было уже не тот Рукосил, который мечтал покорить мир, чтобы овладеть им, как женщиной, совсем не тот. Выродившийся и внутренне сломленный при всем своем страшном оскале…
Очнувшись, он осознал, что по всей палате нехорошая тишина. Поднялись обеспокоенные собаки… Натянуто улыбаясь, Лжезолотинка отвела взор. Да и что, в самом деле, ничего не случилось — мечтательное полузабытье, из-за которого остановился праздник и сотни глаз устремились на самодержца, никак не обнаруживая своих ожиданий.
В голове Рукосила проступали в неясной еще последовательности обрывки прежде бывших разговоров.
— А ты-то чего испугалась? — поправив сползающий с плеч плащ, Лжевидохин глянул с ухмылкой на супругу. Брезгливая складка на лице первой красавицы государства наводила на мысль, что не так уж она испугалась, как это желательно было бы Рукосилу. Он понял это и почувствовал. Что имела паскудница за душой, если набралась нахальства не бояться? Вопрос явился, и Рукосил постарался его запомнить — на будущее.
А Лжезолотинка и не думала отвечать, молча встала и переступила разделявший престолы промежуток — государь невольно отодвинулся, не понимая, что у супруги на уме. Собаки тоже обеспокоились и зарычали. С естественной свободой красивой женщины, которая сознает устремленные на нее взгляды, Лжезолотинка поправила на голове нареченного супруга покосившийся набок венец — гладкий обруч плохо держался на плешивой макушке оборотня и съехал на ухо. Рукосил запоздало это почувствовал и, хотя не отклонил трогательную и поучительную для двора заботу, поправил венец наново, как считал должным, а потом глянул на Лжезолотинку многообещающим взором — без всяких признаков благодарности. Кажется, в ответ она усмехнулась. Рукосил не мог понять, что это значит, где источник неповиновения, и потому сдержался.
— Деруи, — грубо сказал он, обращая досаду на мессалонского посла, — хотите встретиться с принцессой, я полагаю? Рассудок ее слегка пострадал от кратковременного пребывания в сумасшедшем дворце. Но, думаю, вам хватит того, что осталось.
— Почту за честь, великий государь, посетить принцессу, как только она выразит на то соизволение, — отвечал кавалер Деруи в переводе толмача. Но кто прислушивался к неровному голосу кавалера, мог бы был заподозрить, что толмач немало потрудился, должным образом закругляя ответ.
— Когда ты выкажешь соизволение, Нута? — мелким бесом повернулся Рукосил.
Казалось, Нута ничего не замечала, она не принимала в расчет чужого раздражения и заботилась только о точности выражений, отвечая кротко и вдумчиво:
— Пожалуй, я не хотела бы с ним встречаться.
— Что ж так? — Лжевидохин как будто смягчился.
— Встреча не доставит мне радости.
— Кавалер Деруи тебе отвратителен? — сказал чародей в виде предположения.
— Ну, нет… — замялась Нута. Как это бывает у иных честных до простодушия людей, она запнулась там, где не полагалось запинаться, вовсе не потому, что действительно колебалась, а из душевного целомудрия, чудилось ей нечто недостойное в том, чтобы отвечать немедленными заверениями, когда самый вопрос уже предполагает однозначный ответ. — Скорее, я испытываю отвращение к самой себе, — призналась Нута, подумав, — верно, я еще не сумела обрести себя, потому что… потому что я воспринимаю свои беды и несчастья как унижение. А это лишнее.
— Отлично сказано! — съязвил Лжевидохин. — Слушайте, слушайте! Она испытывает отвращение к самой себе! Очень хорошо, лучше не скажешь. А как ты относишься к нашей государственной красавице Золотинке, что по правую руку?
— Это недобрые чувства, — вынужденно отвечала Нута. — Во мне много зла.
— Ага! Но можно ли назвать это отвращением?
Сначала Нута, как видно, имела в виду отозваться не очень определенно, пожать плечами, но, проверяя себя, высказалась решительнее:
— Наверное так.
Придавленный тяжелым венцом, который делал его как будто ниже и плюгавее, оборотень потирал руки.
— Мы испытываем отвращение к тому, что ставим ниже себя. Разве не так?
— Так, — отвечала Нута одними губами.
— Золотинка тебе отвратительна, значит, ты полагаешь, что она во всех отношениях ниже тебя.
На этот раз Нута только кивнула — не совсем уверенно.
— Но ты испытываешь отвращение и к себе…
Нута измученно вздохнула.
— Так ты сказала, я призову свидетелей.
— Сказала.
— Итак, ты считаешь себя хуже других, иначе как объяснить отвращение к себе самой, верно? А других считаешь хуже худшего. Это мы только что установили на примере великой государыни Золотинки.
Нута и сама уж догадывалась, что зашла в какой-то неприглядный тупик, и уж почти не слышала обличителя, она опустила голову и задумалась, опершись локтем на чистое место скатерти. Злое вдохновение придавало Лжевидохину почти юношескую живость, обернувшись к желтому столу, где сидели в подавленном спокойствии мессалоны, он сказал:
— Вот, Деруи, вам образчик слабоумия, последствия блуждающего дворца, о котором вы столько наслышаны. Я знаю, вы писали своему государю, Деруи! — воскликнул он вдруг в озлобленном порыве несдержанности, может статься, даже преувеличенной, хотя и этого нельзя было утверждать наверное. — Вы пишете, что блуждающие дворцы это кара небесная зарвавшейся в своем могуществе Словании. Где, Деруи, вы набрались этих поповских бредней? Неужто по кабакам и базарам, где шныряют в поисках новостей ваши лазутчики? Вы пишете своему государю, что блуждающие дворцы — предвестник гибели, что войско Рукосила-Могута неминуемо попадет под разлагающее воздействие блуждающих дворцов и что по всей стране сотнями слоняются бродячие проповедники, которое уже призывают народ, взявшись за руки, очиститься душой во дворцах! Вот что вы пишите! Откуда, Деруи, ваша склонность к утешительным, приятным для слуха государя известиям? Одного бродячего проповедника вы только что видели, вот он забрел на наш пир, это мессалонская принцесса. Если вы надеетесь на таких проповедников… если вы бережете спокойствие короля — напрасно! Я всех вас смету! И вас, Деруи, первым делом, как только возьмусь за Мессалонику. И вас, Мираса, — кинул он злобный взгляд в другую сторону палаты, где за столом под зеленой скатертью сидели куйшинцы, — так и передайте это хану.
— Нужно ли понимать слова великого слованского государя, как объявление войны? — поднялся в мрачном, отрешенном спокойствии мессалонский посол.
— Сядьте, Деруи! Сядьте, я говорю! — закричал Лжевидохин, срывая свой слабый старческий голос. — Сядьте или война! Вы хотите войну, вы ее получите! Сядьте! Вы дождетесь! Вы заставите меня… Пусть меня понесут в карательных поход на носилках, вам от этого легче не станет. Сядьте или я велю отрубить вам голову — для начала. Тогда уж не отвертеться от войны — нечем будет! — Верно, оборотень хотел рассмеяться, но подавился свирепым кашлем — и надолго.
